Книга Дети мертвых - Эльфрида Елинек

Снаружи проходит мимо молодой человек, в сторону общего туалета в коридоре, он в нижней рубашке, и подтяжки у него болтаются. Он смотрит, пописывая, через окно, оклеенное изнутри тонкой шёлковой бумагой, прямиком в комнату ГУдрун. Молодой человек знает её, это точно. Она знает его, тотчас припоминает она, из летних каникул в каком-то пронизанном солнцем местечке. Был ли то горный отель? Или пансионат? Группа молодых людей стоит перед домом. На них на всех одежда альпинистов и туристов, твёрдые горные ботинки, палки, утыканные значками, шерстяные шапочки или фетровые шляпы, утеплённые куртки повязаны вокруг бёдер, за тёмными очками, проглотившими глаза, они весело смеются друг другу, и этот юноша особенно выделяется. Он спустился в рифт и сорвал веточку эдельвейса. Значит, были люди в наше время и есть, да не про нашу честь. Не обратил внимания на её существование. Молодой человек сдвинул шляпу на затылок и смеётся, зубы его сверкают, они немного смазаны на лице, на мгновение съехали набок, будто ему смазали по зубам так, что они чуть не выпали из оправы рта, но не могло же у него быть в том возрасте искусств, челюсти! Но потом снова всё пришло в норму. И теперь он здесь, перед её дверью. То, что Гудрун знала его в давно минувшее лето, явно свело его с ума, в этом месте. И Гудрун думает: может, это МЕСТО — я? Она слышит, как снаружи в дверь туалета вставили ключ, потом скрип его смолк, и тёмный силуэт снова приближается, она подаётся вперёд, о боже, голова наклоняется, как будто снова хочет вернуться в своё Я, и вот молодой человек снова стоит, лицом вплотную к окну, загородив лицо ладонями, ревниво оберегая его от света, и уставился на Гудрун, стирающую чулки. Они смотрят друг на друга, молодой человек снаружи и слегка наклонившаяся вперёд молодая женщина внутри. Условия случайно сложились так, что её груди в капсулах блестящего розового атласного бюстгальтера подались вперёд. Волосы упали на слегка разгорячённое лицо, теперь она нетерпеливо выпрямляется и отводит их за уши. Молодой человек снаружи мгновенно улыбается, и пусть вышла накладка (всего лишь шёлковую бумагу наложили на стекло), всё равно видна восхищённая вспышка его зубов. Как будто во рту у него был источник света и он его физической силой довёл до известной силы отражения, которая преломилась на прелестной фигуре девушки внутри. Как толковать сон, в котором сидят два человека? В купе, которое мчится в неведомую даль: у молодого человека при себе комплект велосипедных инструментов, поскольку он, возможно, собирается потом пойти во двор чинить велосипед. Комплект представляет собой кожаный футляр с петлями, в котором лежат гаечные ключи, отвёртки и привёртки, к тому же упорядоченные по размеру: ба, да этот комплект состоит из одних костей! Очищенные локтевые, лучевые и плюсневые кости, других я пока не вижу. И они, тоже по размеру, вставлены в петли, всё под рукой. В остальном я не вижу в этом молодом человеке ничего необычного. Кроме того, что ещё несколько более крупных конечностей, белых и выцветших, валяется в коридоре, выброшенные, с особой жестокостью раздвинутые.

память, мы ищем контакт — есть контакт! Людям приходится много работать над своими телами, чтобы они обрели форму. Теперь дверь открыта, существо входит и сразу откровенно раскрывается. Это встречено одобрением, поскольку выбор падает на высоких, стройных и белокурых. Ступни сливаются в ручеёк памяти, водопровод стоит, источник находит ток, голова — большая поклонница мысли, но это ей не помогает: на связующее звено перелётного птичьего клина нахлобучен старый теннисный мяч, и фанаты ликуют, ликуют, ликуют. Сети поставлены, чтобы поймать миллионы в наши голодные пасти. Сверкают фотовспышки, хотя эти миллионы никогда не увидят свой портрет даже в зеркале. Нет причин хватать через край верёвки, поскольку верёвки всегда вьются заново между ладонями мёртвых, идут процессы, от которых темнеет весь немецкий лес, эта ширинка для бушующих, как слияние двух рек, немцев. Тут без нас не обойдётся. Мы будем плакаться, что этот пранарод не мы, австры. Но ничего не поделаешь. Мы лишь соседи. Мы даже не знаем, есть ли там кто-нибудь дома, мы давно уже никого не видели.

ЕСЛИ КОРНИ СВЯТЫ, то почему ветви — нет? Или руки, которыми народ рукоплещет от радости, что он, как дерево, перерос другие народы? Это дерево в любом случае нас переросло и теперь, в пятнадцать часов сорок пять минут, должно пробить крышу. У молодого человека, которому Гудрун Бихлер открыла дверь, полголовы сползло, несмотря на шероховатость почвы на его склонности к мечтам. Череп как лист бумаги, точно обрезанный по линии, проведённой по линейке, и Гудрун видит: дело было совсем не в наклеенной на стекло шёлковой бумаге, защищающей туалет от чужих глаз, и не в том, что стекло запотело, нет, голова молодого человека разрезана по линии, предназначенной для разлома, и почти половины её нет. На стороне, где её нет, нет абсолютно ничего. Как если бы кто-нибудь нашаривает стакан, который всегда стоял справа от его столового прибора, и он там всё ещё стоит, но жаждущий больше не может его видеть, или, что ещё более странно, он больше не может ВЗЯТЬ его! Явление так долго заставляет просить себя показаться, а потом оно ещё и неполное. Нет головы, в которой мысли должны копошиться, как черви! Угол улицы встал ему поперёк пути и обломал его; и что делает Гудрун — она уклоняется влево, чтобы снова уйти домой ни с чем. Эта студентка, вслед которой никто бы не стал оборачиваться, неловкая, вкладчица, которой нечего выложить, кроме крепкого, здорового тела, которое беззвучно катится на колёсах суставов и на постромках тех взглядов, которые могут предъявить свои права на грацию, на выпирающие вперёд груди, на втянутые животы и, хи-хи, длинные волосы; постромки, правда, часто застревают в этой машинерии, как там её зовут, которая держит людей на длинном поводке или, как теперь, заставляет шататься в тисках объятий, живые трупы. Таких женщин, как Гудрун, не вожделеют, потому что они слишком прочно опутаны своими шелковичными нитями в кокон. Снаружи завывает ветер, он вырывает у людей, которые проходили мимо и скрылись за развилкой, последние звуки из уст и хлещет ими по ушам. Шквал ветра врывается в звенящие уличные фонари и высушивает последний оттиск ступни в снежной слякоти. Дешёвые предметы, выставленные в витринах, потемнели, точно отчёркнутая циркулем туча заслонила солнце, и её края пышут алым огнём.

Мужчина, на правой стороне которого ничего не проистекает, — как бы прищуренный человек, жизнь которого кончена, но в ней немного искривилась борозда воспоминаний, как будто он хотел познакомиться со своей, может быть, лучшей страницей, но так и не дочитал книгу до конца. Тело этого молодого человека было выброшено за ненадобностью, но, когда его выбрасывали, он был ещё хорош. Вообще-то жалко, да? Волосы ещё густые и растрёпанные, целые пряди выпадают, если их разворошить, как это любят делать живые, но кое-где они сидят ещё крепко. На этом огрызке есть ещё и яблочная мякоть! И суставные сумки держат своё мясо как следует, если оно, возомнив себя ничем не связанным, ненадолго захочет исчезнуть. Да, мясо даже растёт! Удивит счастливого самим собой! На ветках бёдер уже лопается кожа, от страсти, которая как суставная жидкость капает наружу желеобразной прозрачностью, поскольку кто-то — врачи, сестры, санитары — сломал это прочное бедро и поковырялся внутри своими стальными клешнями. Этот сын был абортирован и выброшен в мусорный бак, с его стороны текла сукровица, но зато теперь он продвигается в Гудрун, светя нам, как гнилушка. Задирает ей на голову комбинацию. И груди её разъезжаются, как складной велосипед. И вторая рука, которая вообще является из Ничто, поскольку одной половины молодого человека нет почти полностью, стягивает с Гудрун и так уже растянутые хлопковые трусы, жизнь светит женщине из глаз долой, из сердца вон, и она узнаёт, что иногда можно встать в очередь и впереди, если сзади нет места. Колёса подскакивают на кочках, рука, которой, к сожалению, не оказалось под рукой, углубляется в колосистые хлеба, огибает жаркое и безжизненные овощи под муравьиной кучей члена, где плети срамных волос сбиваются в пучок съестного, который снует между губами и пережёвывается; и даже на том месте, где лицо мужчины обрезано, Гудрун чувствует ещё крепкие зубы. Её тело претерпевает претворение, но это не тело Господне.