Книга Девушка с жемчужиной - Трейси Шевалье

Предложив, чтобы я спала на чердаке, он предоставил мне самой распределять свои обязанности, чтобы найти время работать на него. Он никогда не пытался мне помочь, придумав какую-нибудь отговорку для жены, и не спрашивал меня, смогу ли я выкроить время. Он просто давал мне утром задание и ожидал, что на другое утро все будет сделано.

Но сама работа с красками искупала все трудности. Я полюбила толочь материалы, которые он приносил из аптеки, — кости, белый свинец, марену, массикот. Я старалась изо всех сил, чтобы краски получались чистыми и яркими. Я убедилась, что, чем мельче порошок, тем сочнее краска. Из грубых бесцветных кусочков марены получался ярко-красный порошок, который в смеси с льняным маслом давал искрящуюся алую краску. Своими собственными руками я как бы совершала волшебство.

Хозяин также научил меня, как промывать исходный материал, чтобы избавиться от инородных примесей и выявить настоящий цвет. Я иногда раз по тридцать прополаскивала материалы в раковинах или мелких мисочках, чтобы удалить мел, песок или гравий. Это была долгая и нудная работа, но я получала огромное Удовлетворение, видя, как с каждым полосканием краска становится чище и ближе к тому, что ему нужно.

Единственной краской, которую он мне не доверял, был ультрамарин. Ляпис лазури стоил так дорого и процесс извлечения синей краски из этого камня был таким сложным, что ультрамарин он всегда готовил сам. Я привыкла находиться рядом с ним. Иногда мы стояли рядом: я толкла белый свинец, а он промывал ляпис или обжигал на огне охру. Со мной он почти не разговаривал. Он вообще был неразговорчивый человек. Я тоже помалкивала, но светлая комната дышала покоем. Закончив работу, мы поливали друг другу на руки из кувшина и щеткой отчищали следы краски.

В чердачной комнате было очень холодно, хотя там и был маленький очаг, на котором он подогревал льняное масло или обжигал краски. Я не смела разводить в нем огонь, если он меня об этом не просил. Иначе мне пришлось бы объяснять Катарине и Марии Тинс, почему я извожу так много торфа и дров.

Когда он был рядом, мне не было так холодно — я чувствовала тепло, исходящее от его тела.

Как-то днем я промывала массикот, который только что истолкла, и вдруг услышала в мастерской голос Марии Тинс. Он работал над картиной, а дочь булочника время от времени вздыхала.

— Тебе холодно, милая? — спросила Мария Тинс.

— Немного, — раздался тихий ответ.

— Почему у нее нет грелки?

Он ответил что-то так тихо, что я не расслышала.

— Ее не будет видно на картине. Не хватало, чтобы она заболела.

Опять я не расслышала, что он ответил.

— Грета принесет. Она должна быть на чердаке — ведь она жаловалась, что у нее болит живот. Пойду скажу ей.

Она поднялась по лестнице гораздо быстрее, чем можно было ожидать от старой женщины. Не успела я подойти к лестнице, как она оказалась уже на полпути. Я шагнула назад. Спасения не было, и не было времени что-нибудь спрятать.

Взобравшись наверх, Мария Тинс окинула взглядом выложенные на столе рядами раковины, кувшин с водой и мой фартук с желтыми пятнами от массикота.

— Так вот чем ты здесь занимаешься! Я так и думала.

Я стояла опустив глаза и не зная, что сказать.

— Живот, видите ли, у нее болит, глаза устают. Тут в доме не все идиоты.

«Спроси его, — хотелось мне сказать. — Он — мой хозяин. Я работаю по его приказу».

Но она ничего не крикнула вниз. Он тоже не поднялся по лестнице, чтобы объяснить, чем я занята.

Наступила долгая тишина. Затем Мария Тинс спросила:

— Ты давно ему помогаешь?

— Несколько недель, сударыня.

— Я заметила, что в последнее время картина продвигается у него быстрее.

Я подняла на нее глаза. По лицу ее было видно, что она что-то прикидывает в уме.

— Ты помогаешь ему писать быстрее, — тихо сказала она, — так что продолжай работать. Но ни слова моей дочери или Таннеке.

— Хорошо, сударыня.

Она усмехнулась:

— Мне следовало бы давно догадаться. Хотя ты хитра — чуть не обманула даже меня. Ну а теперь принеси бедной девочке грелку.

Мне нравилось спать на чердаке. В ногах постели не было жуткой сцены распятия. Вообще в чердачной комнате не было картин, только чистый запах льняного масла и терпкий аромат земляных красителей. Мне нравился открывавшийся из окна вид на Новую церковь и нравилась тишина. Сюда никто, кроме него, не приходил. Девочки не являлись ко мне в гости, и никто не шарил в моих пожитках. Я была одна, словно поднятая над домашней суетой и взирающая на нее издалека.

Почти как и он.

А главное, я могла проводить больше времени в мастерской. Иногда, завернувшись в одеяло, я спускалась вниз ночью, когда весь дом спал. Я разглядывала картину, над которой он работал, со свечой или — в лунную ночь — приоткрыв ставню. Иногда я сидела в темноте на одном из придвинутых к столу стульев с львиными головами, опираясь локтем на красно-голубую скатерть. Я представляла себя сидящей напротив него в желто-черной жилетке, с жемчужным ожерельем на шее и бокалом вина в руке.

Одно мне только не нравилось — что меня запирают на чердаке на ночь.

Катарина забрала ключ от мастерской у Марии Тинс и сама запирала и отпирала дверь. Наверное, это создавало у нее ощущение власти надо мной. То, что я жила на чердаке, не очень-то ей нравилось: я была ближе к нему и могла спускаться, когда мне вздумается, в мастерскую, куда ее не пускали.

Наверное, жене трудно примириться с подобным положением дел.

Но какое-то время все шло гладко. Мне удавалось сбегать днем на чердак и заниматься красками. Катарина в это время обычно спала, потому что Франциск часто будил ее по ночам. Таннеке тоже задремывала у себя на кухне, и мне удавалось уйти, не придумывая предлога. Девочки занимались с Иоганном, обучая его ходить и говорить, и не обращали внимания на мое отсутствие. Если же и замечали, Мария Тинс говорила, что послала меня за чем-нибудь к себе наверх или поручила какое-то особенное шитье, для которого был нужен яркий свет. В конце концов, они были дети, увлеченные своими делами и безразличные к миру взрослых, кроме тех случаев, когда это непосредственно их касалось.

По крайней мере я так думала.

Однажды днем я промывала белила и вдруг услышала, что меня из мастерской зовет Корнелия. Я быстро вытерла руки и сняла фартук, который надевала для работы с красками. Надев свой каждодневный фартук, я спустилась к ней. Она стояла в дверях мастерской с таким видом, будто перед ней была лужа, в которую ей хотелось наступить.

— Что тебе нужно? — довольно резко спросила я.

— Тебя зовет Таннеке.

Корнелия повернулась и пошла к лестнице. На площадке она остановилась.