Книга Кровь тамплиеров - Вольфганг Хольбайн

– Мы сможем найти Гроб лишь тогда, когда уберем с дороги Метца и тамплиеров и отыщем все реликвии, так как именно они приведут нас к цели, – сказала Лукреция не терпящим возражений тоном.

Уверенность, с которой его мать произнесла эти слова, словно все это само собой разумелось, напугала Давида.

Мать встала и подошла поближе к нему, бросила на него взгляд, который он не смог истолковать и потому на него не ответил ни взглядом, ни как-то иначе.

– В чем дело, Давид? – спросила она. – Что у тебя на сердце?

Давид встал с кресла. О, как много всего было у него на сердце! Он был разъярен и разочарован и не собирался оставаться здесь ни секунды дольше, чем этого требовало от него хорошее воспитание, даже если она его мать, его бабушка и его сестра одновременно. Он узнал все, что считал важным, и даже немного больше, от чего он охотно бы отказался. Он познакомился со своей матерью, услышал, что его отца уже нет в живых и что Квентин лгал ему, уверяя, что младенцем его нашли близ монастыря. Давиду придется учиться жить с этим багажом знаний, чтобы затем оставить его в прошлом, порвать со своими детством и юностью и начать новую жизнь, как подобает взрослому, отвечающему за себя человеку. Все равно, будет ли это в Шанхае, Берлине или в глиняной хижине на побережье Северной Африки, он сможет найти место на этом свете, где вновь обретет душевный покой и где фон Метц никогда его не отыщет.

– Я не знаю, – нарочито медленно ответил он и беспомощно пожал плечами. Нет, не только хорошее воспитание мешало ему посмотреть Лукреции прямо в глаза. Черт, почему материнская любовь непременно должна быть такой надо всем преобладающей и такой всевластной? – Знаешь, определенным образом все это меня никак не касается, – смело выдавил он из себя.

– Никак тебя не касается?! – возмутилась Лукреция. Материнская забота, которая до этого звучала в каждом произнесенном ею слове, внезапно исчезла из ее голоса. Давид боролся внутри себя с противоречивыми чувствами и искал подходящие слова, чтобы смягчить ситуацию. Но прежде чем он смог найти нужные слова, черты Лукреции вновь смягчились и она подошла к нему еще ближе, чтобы пристально посмотреть ему в глаза. – Твоя кровь течет в моих жилах, Давид, – прошептала она умоляющим тоном. – Ты – Сен-Клер! Член ордена приоров.

Он ничего не сказал, ответив ей лишь неуверенным взглядом. Мать все больше его пугала… Является ли это нормальным в отношениях между матерью и сыном? Становится ли это причиной того, что дети порой без возражений слушают своих родителей?

– Гроб – это наша судьба! – продолжала Лукреция, повысив голос. – Твоя судьба! На тебе лежит большая ответственность, Давид, и ты не можешь так просто от нее освободиться.

Она отвернулась от него и приблизилась на несколько шагов к Шарифу, прежде чем посмотрела на юношу снова.

– Фон Метц убил твоего отца! Он хочет убить и тебя тоже! – взволнованно добавила она, в то время как Давид все еще беспомощно молчал. – А что, ты думаешь, он сделал с твоим другом Квентином, когда тот перестал быть ему нужным?

Давид, сбитый с толку, встревоженно сморщил лоб. Сделал с Квентином? Какой вред этот сумасшедший мог причинить Квентину? И что значит «когда тот перестал быть ему нужным»? Он полагал, что монах и фон Метц, похитивший мальчика, были друзьями и вместе, в добром согласии, решили поместить его в отдаленный и безопасный монастырь под присмотр монаха. Это было именно так – то, что они сделали. Но слова матери, кажется, полностью это опровергают. Что-то нашептывало Давиду, что он вообще не хочет знать ответа на этот вопрос – по крайней мере, не сейчас. Свалившейся на него за последнее время информации было слишком много. У него появилось чувство, что его голова обязательно лопнет, если он узнает еще что-нибудь подобное. Он прикусил нижнюю губу и сосредоточился на боли, с которой его зубы погружались в плоть; ему хотелось, чтобы физическая боль, которую он сам себе причинял, заглушила муку в его истерзанной душе.

– Гроб тебя очень даже касается, сын мой, – сказала Лукреция еще более прочувствованным тоном.

В то время как его разум напрасно против этого протестовал, внутри него вновь пробудился кровожадный пес, который с недавнего времени угнездился в его личности. К счастью, большую часть времени пес дремал, положив лапы на уши, чтобы ничего не слышать и ни во что не вмешиваться. Но сейчас он проснулся и поспешил возвестить отрывистым рыком, что этому фон Метцу надо жестоко отомстить за все, что он сделал с отцом Давида, а также за Лукрецию и за Квентина. Давид медленно кивнул.

– Я знаю, за последние дни вся твоя жизнь невероятным образом переменилась. – Лукреция подошла к нему вплотную и с любовью погладила его по щеке.

«О, это прикосновение», – думал он в отчаянии. Сможет ли он быть счастлив без него где-нибудь на краю Австралии?

– Но скоро ты будешь видеть вещи в их полной взаимосвязи, – добавила мать и, крепко обняв, прижала его к себе. – И тогда ты сам все поймешь.

«Возможно», – думал Давид, в то время как она передавала ему успокаивающую теплоту и наполняла его чувством полного, хотя и не вполне обоснованного облегчения. Быть может, оно не было таким уж необоснованным? По крайней мере, Давид считал, что понял: он уже не сможет расстаться со своей матерью. Нигде в целом мире он не будет счастлив без нее.

Вопреки опасениям, Давид спал глубоким сном без сновидений после того, как поздним вечером этого долгого и богатого событиями дня улегся в кровать и, разминая тяжелые от усталости члены, беспокойно ворочался в своих подушках. Внутренне он все время был готов к тому, что Арес или Шариф незаметно прокрадутся в гостевую комнату и перережут ему глотку или воткнут кол в грудь, чтобы только продемонстрировать, как невероятно быстро заживают его раны, или понаслаждаться его мучениями, или по какой-либо иной, неизвестной ему причине, которая могла быть у темноволосого Гунна несколько часов назад в фехтовальном зале.

Хотя никто его не будил и взгляд на наручные часы убедил его, что он спал больше восьми часов, юноша чувствовал себя разбитым, проснувшись на второй день и неохотно вытащив ноги из-под одеяла.

В абсурдной надежде, что можно передвинуть время назад и чудесным образом оказаться в своей интернатской комнате, Давид охотнее всего снова уткнулся бы в подушки, закрыл глаза и спал дальше, но механизм в его черепной коробке сначала осторожно, потом все быстрее начал приходить в движение, которое, как прежде, так и теперь, было необозримым и хаотичным. События прошедшего дня отбрасывали тени на этот еще, в сущности, не начавшийся день и грозили погубить Давида прежде, чем он что-либо съест или хотя бы умоется.

Запах свежих булочек, аппетитной колбасы и ароматного чая с жжёным сахаром прогнал оставшуюся усталость в кратчайший срок. На табуретке рядом с кроватью Давид обнаружил поднос с завтраком – в этом он увидел очередное проявление любви со стороны матери. Хотя ему все еще было нелегко видеть в Лукреции нежную, заботливую мать, когда она не стояла непосредственно перед ним, он принял этот жест заботы как материнский поцелуй в щеку. В течение всей его жизни никто никогда не подавал ему завтрак в постель. До сих пор за завтраком он стоял каждое утро в очереди среди более или менее раздраженно-привередливых, заспанных детей и подростков, держа в руках оранжевый пластиковый поднос, на котором иногда – когда он, стоя и снова почти засыпая, затем все же просыпался, – лежала булочка, ломтик пресного, безвкусного сыра и… если повезет и ему достанется (потому что не так уж мало людей в своей бесцеремонной жадности припрятывали под куртку парочку лишних яичек), если на его долю хватит, то он получит еще и сваренное до невероятной твердости крутое-прекрутое яйцо.