Книга Маскавская Мекка - Андрей Волос

— Ты, Кирьян, странный какой-то, — сказал он. — Вот смотрю я на тебя. Мужик вроде справный. Но.

— Да я ж ничего такого не прошу! — перебил Кирьян. — Я ж не вагон лесу прошу! Меня ж режет матерьял, без ножа режет! — и стал пилить по горлу ребром ладони. — Я ж за каждой досточкой неделю по помойкам таскаюсь! Чего я прошу?! Я ж не машину кирпича прошу, Михалыч! Кто мне машину кирпича даст?.. Две балочки! Две! — победным, а потому совершенно неуместным сейчас знаком растопырил средний и указательный и потряс ими перед носом у Твердунина. Трудно ей Крысолобову позвонить?! Да Крысолобов тут же на цыпочках прибежит: нате, Александра Васильевна! пожалуйста!

— Ну, началось! — отозвался Твердунин. — Прибежит! Сколько раз тебе говорить: не берет она ничего ниоткуда! Ей совесть не позволяет.

— Да при чем тут совесть? Две балочки!

— Конечно, совесть, — подала голос Катерина из-за перегородки. — У кого паек, у тех и совесть. А у тебя, дурень, ни пайка, ни совести.

— Да ты не спеши, Михалыч! Погоди! Разве эти дела так быстро решаются? Это ж политический вопрос!..

Не переставая увещевательно бормотать, Кирьян жестом фокусника вновь обнаружил материальное существование бутылки и стакана, быстро набулькал и уже протягивал Твердунину.

Твердунин заглотил, шумно выдохнул, поднес к носу луковицу, нюхнул и пригорюнился.

Щелк! — и снова все исчезло.

— А ты не встревай! — басовито крикнул затем Кирьян в сторону кухни. Не твоего ума дело… — И горячо продолжил, прижимая руки к груди: — Если б для баловства какого! Разве бы я посмел? Но ведь режет меня матерьял, Михалыч, режет!

— Нет, не позволит ей совесть, — вздохнул Твердунин. — Прости, Кирьян, — не позволит.

— Конечно! — опять шумнула Катерина. — У ней совести-то — вагон! Куда ни плюнь — все в совесть попадаешь! Это у нас ищи по всем углам — обыщешься!

Твердунин оскорбленно приосанился.

— Понятно, — сказал он. — Что ж, ладно. Поговорили, как говорится. Большое спасибо. В долгу не останемся.

— Да ладно тебе, Михалыч! Что ты ее слушаешь? Ты погоди, погоди…

— Что тут ладно. Нечего мне годить.

— Если б для баловства какого, — смущенно повторял Кирьян.

— Как говорится, спасибо вашему дому, пора к другому.

— Это ж не для игрушечек… пара балочек всего…

— Будь ты неладен! — в ярости сказал Твердунин, нахлобучивая кепку. Заклинило дурака.

Шагнул было к двери, но вдруг обернулся и рявкнул:

— Заморочил ты меня своим балконом! Я же за сапогами пришел. Сапоги давай.

— Какие сапоги?

— Болотные! Забыл?

— Сапоги? А-а-а, сапоги! Болотные, что ли?.. А твои-то где?

— О моих и говорю: у тебя они.

— А вторые-то были?

— Были, да сплыли: порвал недавно левый сапог… не заклеишь.

— Как это?

— Вот так это! Об железку. Тырк — и готово. Да тебе-то что? Давай, да пойду.

— Так они у Горюнова, — простовато развел руками Кирьян.

— Как у Горюнова?!

— Так — у Горюнова. Ты ж сам при мне ему и отдавал — забыл?

Твердунин сморщился.

— Это в тот раз, что ли? Когда мы… а, черт!

— Ну да, когда еще… — Кирьян посмотрел в сторону перегородки. Помнишь?

— Е-мое! — сказал Твердунин, ударив себя кулаком по лбу. — Точно! Ну, собирайся тогда быстренько, проводишь меня…

— Да некогда же мне, Михалыч! — взмолился Кирьян. — Дел невпроворот!

— Не дел, а грязи у тебя невпроворот! Подавишься ты когда-нибудь своей грязью! Давай, давай, не морочь мне голову. Мне без сапог домой ходу нет. Собирайся, кому сказал!

Через три минуты они вышли из дома и темным переулком двинулись в сторону станции.

Маскав, четверг. «Маскавская Мекка»

— Вот так! — повторял толстяк-биржевик. — Вот так!..

При начале событий он вскочил из-за столика и кинулся в глубину ресторана, а теперь стоял возле Найденова, глядя на него растерянно и жалко. Цветозона сузилась и стала фиолетовой, широкая зона турбулентности слева, под сердцем, отливала темной синевой, едва ли не опасной для жизни. Кроме того, на биржевика напала икота, и при каждом содрогании он говорил «пардон» и подносил к губам ладонь. Толстые щеки тряслись.

— Да, вот так, — повторил за ним Найденов. — Вот так.

— Ну вы подумайте! — слабым голосом сказал биржевик и снова икнул. Ведь это совершенно нелегально!.. Вы что! Видели? Женщину и… господи, вот так!..

— Да уж, — кивнул Найденов. — Выпейте коньяку. Всего хорошего.

Встревоженно галдя, арабы покинули свой столик и двинулись к выходу. Сойдя с террасы, они дружно достали из карманов телефоны и принялись куда-то названивать. Только один стоял спокойно, сунув руки в карманы широких белых штанов и, поцыкивая зубом, с равнодушным любопытством глядел вверх, на искусственное небо Рабад-центра.

Найденов тоже сошел вниз и двинулся дальше по бульвару к площади Напоминаний.

Все вокруг притихло и выглядело испуганным. Так смолкает шумный праздник, когда поступает известие, что припозднившийся гость задержался навсегда: где-то на другом конце Маскава красно-синий эвакуатор тащит его исковерканный мобиль, сам он, накрытый простыней и с лязгом задвинутый в чрево перевозки, трясется на колдобинах по дороге к ближайшему моргу, а гости растерянно жмутся по углам, не зная, куда девать бокалы с вином, налитым для веселого тоста.

Даже негаснущее лазурное небо Рабад-центра уже не выглядело таким ярким и свежим, как двадцать минут назад. Казалось, оно с немым изумлением смотрит вниз, на привычный, на косный мир — плохой, неправильный, несправедливый и жестокий, — но способный, оказывается, в мгновение ока повернуться такими сторонами, по сравнению с жестокостями и несправедливостями которых прежние выглядят просто милыми шалостями.

Найденов и сам чувствовал тревогу и испуг. Он шагал, посматривая по сторонам. Посетители Рабад-центра спешно доделывали начатые дела, то есть торопливо допивали и доедали заказанное прежде; магазины опустели; толпа фланирующих поредела и обрела свойства, несовместные с приятным времяпрепровождением, — собранность и целеустремленность: теперь ее течение было направлено преимущественно в сторону Восточных ворот, то есть к главному выходу. У большинства цветозона побледнела, зона турбулентности стала шире и окрасилась в темные цвета.

Короткая стычка закончилась, но вся она, эпизод за эпизодом, сменяющими друг друга с противоестественной быстротой, впечаталась прямо в радужную оболочку. Куда бы он ни посмотрел — на ресторанные столики, на смущенную толпу, на увитые плющом стены заведений, на перламутровые и радужные струи фонтанов, — поверх трепетали призрачные картины жестокого побоища, стремительно развернувшегося и через несколько минут столь же стремительно завершившегося.