Книга Парижская жена - Пола Маклейн

Не задавая вопросов, монах впустил нас внутрь и темными, тихими коридорами привел в отведенные нам комнаты. Они были очень скромными, как нам и говорили, с соломенными матрацами, но было достаточно света для чтения, и ярко горели камины. Пока Чинк и Эрнест отдыхали перед ужином, я отправилась на разведку, надеясь найти кухню и таз, чтобы попарить измученные ноги. Однако все коридоры выглядели одинаково. Я пошла бы на голоса, но в доме стояла тишина. Наконец я наткнулась на особенно длинный и темный коридор, в конце которого, к моему смущению, располагались личные покои монахов. Несколько дверей отворились разом, из каждой высунулась бритая голова. В ужасе я ретировалась и, вернувшись в нашу комнату в полном изнеможении, рассказала свою историю. Ребята, конечно, покатились со смеху, а Эрнест сказал, что, по его мнению, я первая женщина, бродившая по тем коридорам, за последнюю тысячу лет. Он тут же вставил этот эпизод в письмо Гертруде и Алисе: «Миссис Хемингуэй пытается здесь соблазнить монахов. Просим совета».

На следующее утро мы взяли направление на Аосту, чувствуя в себе больше решимости для путешествия, чем раньше. Во всяком случае, так мне казалось, пока правый оксфорд не разошелся по шву.

— Это тебе наука, мисс Тщеславие, — рявкнул Эрнест. Сам он тоже был не в лучшей форме. Его по-прежнему тошнило от высоты, и он собрал в кулак всю свою волю, чтобы продолжать путь. Только Чинк хорошо себя чувствовал. Ножом он вскрыл мой второй оксфорд, и вот так, на нетвердых ногах, мы на следующий день вошли в Аосту — попав из разряженной атмосферы снежного перевала в царство весны и нежно-зеленых холмов с великолепными виноградниками. В письме к Рут я пошутила, что мужчины чуть ли не на руках внесли меня в город, но на самом деле я поразилась своей жизнестойкости. Я, конечно, не выглядела горной козочкой, но продемонстрировала выносливость, какой от себя не ожидала. Если б не ужасная обувь, последнюю сотню ярдов до Аосты я бы пробежала.

15

В поезде до Милана я спала как убитая и, проснувшись, услышала, как Эрнест и Чинк говорят о Бенито Муссолини. Новый фашистский лидер был в городе, и Эрнест надеялся, что удостоверение журналиста поможет взять у него интервью. Он считал Муссолини самым большим авантюристом в Европе и сгорал от желания встретиться с ним. Чинку же пришел срок возвращаться к месту службы, на прощание он расцеловался с нами и уехал, пообещав, что мы скоро встретимся.

Эрнест был рад вновь оказаться в Милане. После покупки мне новой обуви мы сразу же пошли на улицу Мандзони и остановились у красивого, внушительного вида здания, в котором в войну размещался госпиталь Красного Креста, где лежали Эрнест и Чинк. Мы стояли у ворот и разглядывали балконы и веранды, полосатые холщовые навесы, плетеную мебель и роскошные пальмы в кадках.

— Выглядит как хорошая гостиница, — сказала я Эрнесту.

— Да, место отменное. Жаль, надо схлопотать пулю, чтоб сюда попасть.

— Прости, мне трудно понять, чем оно было для тебя.

— Я просто рад, что ты рядом и тебя можно держать за руку.

— Это да, — сказала я и протянула руку. Потом мы пошли к Собору, а затем к «Биффи» — в торговый центр, где пили игристое вино, в котором плавала свежая земляника. И хотя Эрнест редко рассказывал о войне, встреча с Чинком развязала ему язык, и теперь он просто бурлил воспоминаниями. Приезд в Милан тоже способствовал этому. Наша поездка стала машиной времени, и Эрнест перенесся в прошлое.

— Смешно, — сказал он, — но когда я думаю о той ночи, когда был ранен, то чаще всего вспоминаю комаров. Они лезли в уши, в уголки глаз — спать невозможно. Да мы и без них почти не спали. А потом небо окрасилось пламенем. Меня подбросило в воздух. И остальных тоже. Сначала я ничего не почувствовал, потом сильно сдавило грудь — я не мог дышать, в голове звенело.

— Ты действительно хочешь об этом говорить? — мягко спросила я. — Это совсем не обязательно.

— Думаю, да, — ответил он и несколько минут молчал. — Мне заложило уши, но кто-то истошно звал на помощь. Я каким-то образом добрался до раненого, взвалил его на плечи и потащил на командный пункт. Как у меня это вышло — не понимаю. Почти ничего не помню, кроме страшной боли в ногах. Вроде стучал пулемет, но, казалось, ко мне это не имеет отношения. Я тащил этого сукиного сына, а потом положил на землю и рухнул рядом. И все. Больше ничего не помню.

— Потом был полевой госпиталь, — сказала я. — И поезд в Милан.

— Точно, — подтвердил он. — На каждой остановке мухи влетали в открытое окно и облепляли мои окровавленные бинты. Мы ехали два дня.

Я кивнула. Словно не было прошедших лет — в его лице, глазах сейчас свершалось это путешествие в Милан в виде разбитой куклы. Предо мной стоял не герой, а мальчишка, который, возможно, никогда до конца не оправится от того, что видел и чувствовал. Меня пронзила острая печаль при мысли, что, как бы я его ни любила, как бы ни старалась вернуть ему былую цельность, он навсегда останется сломленным.

— Должно быть, сегодня ты думал об Агнес? — спросила я чуть позже.

— Совсем немного. — Он положил свою руку поверх моей. — Я рад, что мы здесь вместе.

— Я тоже. — Он говорил правду, но я знала, что, будь это возможно, он предпочел бы, чтобы здесь были мы обе — его прошлое и настоящее, каждая беззаветно любящая его — и еще земляника. И вино, и свет солнца, и теплый камень под нашими ногами. Он хотел всего этого и даже больше.

На следующий день Эрнест договаривался об интервью с Муссолини, а я спала и читала в гостинице. Муссолини недавно избрали в итальянскую палату депутатов, и это привело в восторг Эрнеста. Муссолини, похоже, состоял из одних противоречий. Он был страстный националист и хотел, чтобы Италия вернула себе былую славу Рима. Казалось, он искренне входит в положение рабочих и женщин, о чем открыто высказался в «Манифесте фашистской борьбы». В то же время он умудрился расположить к себе аристократов и буржуа, гарантируя стабильность их существования. Создавалось впечатление, что он хотел угодить всем — традиционалистам и революционерам, быть любимым военными, бизнесменами и либералами. Национальная фашистская партия набирала силы так быстро, что это казалось невероятным.

— Волнуешься? — спросила я Эрнеста, когда он, сложив блокноты, собрался уходить.

— Чего? Он просто мошенник большого полета.

— Не знаю. Некоторые считают его чудовищем.

— Может быть, но чудовища не всегда так выглядят. У них чистые ногти, они пользуются ножом и вилкой и говорят на правильном английском.

Я застегнула его пиджак, смахнула пыль с ткани на плечах.

— Ты беспокоишься из-за пустяков, женушка. Не волнуйся, лучше вздремни.

Эрнест отсутствовал два часа, а когда вернулся и стал печатать свои записи, то с удовольствием сообщил мне, что оказался прав.

— Этот парень набит ложью до сюда, — сказал он и провел рукой по горлу. — А выше — ничего.