Книга Возмездие - Василий Ардаматский

Женат. Ждет первого ребенка.

Примечание автора романа:

Эта личная биография А. П. Федорова состоит из смеси правды и вымысла. Скажем, имя и отчество он взял в легенду свои, а фамилию Мухин — вымышленную. Год рождения истинный, а то, что родился в богатой крестьянской семье, — выдумка. Родители его были бедняки. То, что он учился в Мариупольской гимназии, — факт, а вот из гимназии его не исключали. Но анархистские выступления среди гимназистов были. И за это из гимназии действительно исключали.

Переезд в Харьков, ученье в университете и угроза исключения из него — это все правда. Но угроза исключения возникла не потому, что Федоров связался с эсером Мирошниченко, который между тем имел большое влияние на студентов, а за участие в революционных беспорядках.

Также и в Новороссийском университете его исключают не за участие в забастовке протеста против казни Ферера (такая забастовка в действительности была), а за подстрекательство к забастовке рабочих порта.

Такое смешение правды и вымысла дает Федорову возможность уверенно чувствовать себя, живя по легенде.

Сложней дело обстоит с послеоктябрьским периодом. Здесь все неправда. Сразу после Октября Федоров попадает на юг страны и там активно участвует в борьбе за Советскую власть, впервые становится разведчиком, действующим в ближних тылах врага. Однажды он был схвачен деникинской контрразведкой. Ему грозил расстрел, но Федоров сумел подчинить своему влиянию офицера контрразведки, который его допрашивал, и, когда Деникин объявил амнистию, офицер в список амнистируемых вставил Федорова. А потом они вместе через фронт перешли к красным. С 1919 года Федоров работает в ЧК.

Главная неправда — подпольная организация русской интеллигенции «ЛД», но эта неправда у Савинкова вызвать сомнения не должна, он знает, что в России всякого антисоветского подполья еще более чем достаточно…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Зекунов сразу согласился на все, что предложил ему Федоров. Он только очень боялся, что не справится:

— Никогда даже близко к артистам не был. А чтоб самому стать — и во сне не снилось. Но я буду стараться, сердце положу. Я ведь понимаю, Андрей Павлович, что фактически вторую жизнь начинаю, — взволнованно говорил он Федорову.

Готовилась первая встреча Шешени с Зекуновым. Она должна стать и первой проверкой уменья Зекунова действовать по легенде, — если он не сумеет играть роль здесь, посылать его за границу нельзя. Не мудрено, что, приступая к этой проверке, Федоров волновался, пожалуй, даже больше, чем сам Зекунов.

— Вы Шешеню хорошо знаете? — спросил Федоров у Зекунова на утреннем допросе.

— Пару раз в Варшаве видел.

— Узнаете его?

Зекунов не отвечал, тревожно глядя на Федорова, потом тихо сказал:

— Должен узнать.

— Ну вот и хорошо. А пробел насчет знакомства мы исправим. Леонид Шешеня сидит у нас. Он шел как раз на связь с вами, да раньше попал к нам. От него мы и о вас узнали. Но вы его за это не корите, хорошо?

— Он же мне добро сделал, — попытался шутить Зекунов. Но Федоров видел, как он волнуется.

— Вот что, Михаил Дмитриевич… Так у нас с вами ничего не выйдет, — грубовато сказал Федоров. — Вам следует взять себя в руки. И вы и я в недавнем — люди военные и знаем, что такое приказ и дисциплина. Вы привлечены к участию в операции, если хотите, военного характера. Во всяком случае, она эпизод нашей непримиримой войны с врагами революции. И я думаю, пора наши отношения подчинить суровой дисциплине. А то что-то у нас с вами слишком много времени уходит на переживания. Так вот, переживания отставить. Только дело! Только операция! Все силы души для этого!

— Есть все силы!.. — повторил Зекунов, автоматически выпрямляясь.

Живущее у военных в самой их крови обостренное чувство дисциплины и беспрекословного подчинения приказу помогло Зекунову собраться.

Около семи часов вечера Зекунова поселили в камеру, где сидел Шешеня.

Надзиратель принес ему матрац, и Зекунов стал устраиваться на второй пустовавшей койке. Шешеня со своей койки молча наблюдал за ним, а когда Зекунов, кряхтя, улегся, Шешеня подсел к нему.

— Давайте знакомиться, — сказал он тихо. — Нелепо жить в одной комнате и не знать друг друга. Меня зовут Леонид Данилович. А вас?

— Зекунов, — неохотно ответил Зекунов.

Шешеня надолго умолк — ему было о чем подумать… Случайно ли Зекунов попал именно в эту камеру? Нет, случайно такое произойти не могло, и надо выяснить, зачем это сделано… Знает ли Зекунов, кто его выдал чекистам? А может, его взяли раньше?..

— За что взяли? — осторожно спросил Шешеня.

— Сам не знаю, — ответил Зекунов. — Жил себе, служил как мог, никому вреда не делал… И вдруг…

— Давно?

— Да нет… четвертый день.

«Они ждали, что к нему явится кто-нибудь еще», — подумал Шешеня и спросил:

— К чему вяжутся на допросах?

— Еще не пойму. Спрашивают про офицерство в царской армии, про плен в Польше. А что они хотят — неясно.

— Ну что же, может быть, вам еще и повезет. Они тут иногда потрясут, потрясут человека и отпустят с богом.

— Не надеюсь. И очень это обидно, потому что вины у меня никакой.

— Ну ладно, отдыхайте. Утро вечера мудренее.

Шешеня вернулся к себе, лег и вскоре начал похрапывать. Но на самом деле он не спал и думал о том, что, возможно, Зекунов не знает, кто его выдал.

Утром Шешеню вызвали на допрос. С руками, сцепленными за спиной, он шел впереди конвойного по коридорам и лестничным переходам, погруженный в тревожное раздумье. Следует ли ему верить в то, что Зекунов не чувствует и не знает своей вины? А может, он действительно ничего против Советской власти не делал? Тогда его могут выпустить. Значит, надо поскорее с ним сдружиться, чтобы заиметь своего человека на воле… Шешеня не успел прийти к какому-либо решению, как его уже ввели в кабинет Федорова.

Федоров молча показал ему на стул и продолжал рассматривать какие-то бумаги. Шешеня наблюдал за ним с предчувствием беды. Он очень свыкся со следователем Демиденко, ему иногда начинало казаться, что следователь ему сочувствует. Он не подозревал, что Демиденко умышленно создавал на допросах такую атмосферу, заметив, что Шешеня сентиментален и, впадая в такое состояние, становится менее осторожен.

У Федорова была совсем иная задача — он должен дать Шешене понять, что ни в каких его услугах следствие больше не нуждается и что высшая мера ему обеспечена. Федоров рассчитывал при этом, что страх окончательно подорвет силы и нервы Шешени и оголит его душу настолько, что в ней можно будет обнаружить какие-то стойкие человеческие качества.

Федоров продолжал рыться в бумагах. За окнами только начинался мглистый осенний день, на столе еще горела лампа. От ее абажура на лицо Федорова падал зеленый свет. И оттуда, из зеленой темноты, на Шешеню поглядывали холодно блестящие черные глаза. Страх все больше овладевал Шешеней.