Книга Убили Винни - Джереми Камерон

* * *

Потом мать, естественно, завела себе мужика.

Не сразу, правда, через несколько месяцев. Недели две проплакала: мол, надоела, выкинули ее на помойку, кому она нужна и все прочее. Потом Лайла вытащила ее в бинго-клуб, потом в бар проветриться. В первый раз она так психовала, что ее стошнило перед выходом. Все спрашивала, как она выглядит, боялась, что ее там за центровую примут. Первое время они там с Лайлой только портвейн с лимоном глушили, и больше ничего. Потом вдруг в пятницу является Козлина.

Причем вид такой, как будто его тоже перед выходом вырвало. Это уже потом только выяснилось, что он всегда такой.

Мы-то знали, что-то намечается: мать часа полтора в ванной сидела. Потом звонок в дверь, Шарон бегом открывать, а там этот хроник — худой, как из Освенцима, и мировая скорбь на морде.

Шарон кричит:

— Мам, тут какой-то доход пришел.

Ушли они.

Он с ней нормально обращался, по барам водил, не бил никогда. Не знаю уж, о чем они там говорили, я лично ничего, кроме «пальто» и «чай», не слышал. Мама сперва все понять не могла: почему он ее не бьет. Думала, что-то не так. Потом привыкла.

Потом, если на улице было холодно, он стал по вечерам у нас сидеть. Мы с Шарон как ни зайдем, они какое-нибудь «Роковое влечение» смотрят. И красные оба, как будто они там невесть чем занимаются.

Потом он повадился садиться в отцовское кресло.

— Ты, жирдяй, это отцово кресло. Слезай давай.

Он пересел, а мать говорит:

— Ники, не обижай Генри, он хороший человек.

Ни фига себе хороший! Генри тоже!

Потом как-то она нас с Шарон позвала, наверно, хотела рассказать, какой он хороший, водит ее везде, не бьет и так далее.

И тут я заявляю:

— А в постели-то он как? Ничего?

Я это в школе слышал, хотел блеснуть. Мама шутку не оценила, дала мне по уху, и на том разговор окончился.

Он, конечно, тоже женатый был, пристрастился по ночам видик смотреть. Потом жена его выперла: надо думать, ей на мебель пялиться было интереснее, чем с ним беседы вести. По воскресеньям он таскал своих детей на прогулки вдоль канала. Как уж они там развлекались, не знаю. Может, деревья считали.

Нам он никогда не нравился.

Короче говоря, где-то через год мать нас опять собирает:

— Ники, Шарон, нам надо серьезно поговорить.

И пауза. Шарон уже зевает, типа давай скорей, сейчас фильм будет.

— Вам бы хотелось, чтобы у вас был новый папа?

Мы:

— Новый? А выбрать можно?

С тех пор как Козлина стал на ночь оставаться, мы уже догадывались, к чему дело идет, но я надеялся, что, может, кто нормальный достанется, на видаке не повернутый.

— Мы с Генри хотим оформить наши отношения.

Шарон:

— Ну и на здоровье!

На самом деле она переживала, только не показывала. Мы с ней если и говорили об этом, то только о том, чем они там в постели занимаются. Шарон говорила, что ее от одной мысли блевать тянет.

А мать говорит:

— Но я же и о вас думаю. У нас семья будет.

— У нас и так есть.

— У него ноги пахнут. Он мартини пьет. Он окурки в тарелку бросает. Сядет видак смотреть и храпит!

Мама, кстати, никогда не храпела, и отец тоже. И мартини у нас никто не пил. Поэтому мы Козлину терпеть не могли: в субботу вечером напьется своего мартини, потом мать тоже. Потом слышим, как они в спальню крадутся.

В общем, расписались они, естественно, и стали мы жить дальше, только теперь еще Козлина перед глазами мелькал.

* * *

Когда Шарон было лет тринадцать, он начал к ней подкатывать. Матери она ничего не говорила. Даже мне не сразу сказала, так что он и дальше продолжал, пока мать на работе. Потом только призналась, что он хочет с ней переспать, а она его близко к себе не подпускает.

Ну вот, я его как-то в пятницу и встретил у фабрики. Надо, говорю, потолковать с глазу на глаз. Тот сразу щеки надул: типа мужской разговор. Завел я его в переулок и брызнул в морду из баллончика. Он упал, по земле катается, а я ему штаны спустил и кой-чего туда вылил.

Что — сам не знаю. Намешал всего, что в кабинете химии нашел. Я ради этого первый раз за год на естествознание сходил, соорудил там какой-то растворчик веселенького цвета. Козлина в итоге на две недели растворился: его, когда нашли, сразу в больницу отправили.

Матери он сказал, что его ограбить хотели. Нормальные грабители пошли, да? Все больше членами интересуются. Она ему как бы поверила. У него там ожог был жуткий, мать говорила, всех цветов радуги. И по виду тоже радуга — концом вниз. Козлина остатки ватой обернул и больше Шарон не домогался. И матери, надо думать, тоже.

Так что у Шарон все было нормально: первый раз в шестнадцать лет, на свой день рождения. Она все сама сделала. В смысле не сама, конечно, но Козлина там не участвовал.

* * *

Она заявляла, что специально ждет, пока уже по закону будет можно. Никто не верил, конечно, но кому какое дело.

Скандал был тот еще. Мать ведь хотела, чтобы Шарон в колледж пошла компьютеры изучать. Теперь-то уж какие компьютеры… Козлина тоже влез, недоволен он, видите ли. Мол, с компьютером она бы всегда пристроилась, а теперь…

Шарон ему:

— Ты вообще нос не суй, ты мне не отец.

Мать:

— Нос ей помешал! О других местах надо было думать!

Дело было в воскресенье утром, за завтраком. По телевизору мультики шли.

Шарон тест еще в субботу сделала, только матери не сказала: хотела еще в тот день на вечеринку сходить. Это был уже второй тест, первому она не поверила, потому что начала пить противозачаточные. Только она, как первую таблетку выпила, решила, что теперь все, дальше всю жизнь без проблем. Ошибочка вышла.

И вот сидим мы все в воскресенье, завтракаем, у Шарон сушняк. Курим, кофе пьем, мультяшки смотрим. Потом она прислонилась к плите и говорит:

— У меня ребенок будет.

Мать чашку уронила, кофе ей на ногу пролился. Обварилась, тапки испачкала.

— Какой?

Неумный вопрос, конечно, но, видно, ей это первое в голову пришло.

— Черный. А ты думала какой? Зеленый? Хорошо хоть не валлиец.

(Козлина был валлиец.)

Мать побелела и села, а Козлина, наоборот, встал. Мать спрашивает:

— Что ты сказала?

— Что слышала.

— Проверялась?

— Да.

— Господи.