Книга Просвещенные - Мигель Сихуко

* * *

— Где? — спросила Дульсе.

— Вон, — отвечал садовник, — то, у которого корни вместо веток. С ним надо быть начеку, иначе вернемся туда раньше времени.

С толстых веток свешивались жилистые усики и, обвивая ствол, уходили глубоко в землю. Дульсе показалось, что висящие конечности похожи на занавески, а корни — на узловатые пальцы ног садовника. Школьный учитель научил Дульсе местным названиям здешних деревьев — нара, бакауан, альмасига, кама-гонг. Это называлось балете или морасеа, но большинству оно известно как баньян. От одного его упоминания у Дульсе по спине пробежали мурашки.

— Если заснешь под этим деревом, — говорил садовник, — проснешься у него во чреве. И никто тебя не найдет. Однажды ночью я видел, как ветки разошлись и за ними показалась сверкающая дверь.

— А что за дверью? — спросила Дульсе.

— То, откуда мы пришли и куда все вернемся.

Дульсе посмотрела с недоверием:

— А отчим говорил, что мы пришли сюда из Испании.

Садовник презрительно сплюнул на землю.

— Знаю только, — сказал он, — что в этом дереве все мы будем.

Криспин Сальвадор. «Капатид» (первая книга трилогии «Капутоль»)

* * *

Мое уважение к деду впервые дало трещину когда мы были в церкви, спустя годы после возвращения в Манилу. Это были похороны моего дяди Марсело. Возможно, все началось много раньше, а в день похорон дяди Марсело я просто окончательно себе в этом признался. То был последний склон на пути к провалу наших с дедом отношений.

Дуля заставил меня написать ему надгробную речь. Меня это покоробило. Как будто меня втянули в очень личный спор, не имеющий ко мне никакого отношения. Я так до сих пор и не понял, зачем ему это было нужно. Притом что мы выросли под его рассказы о том, как, получив блестящее образование, Марсело стал непризнанным художником и из всех стезей выбрал карьеру охранника — одна из низших социальных ступеней в нашем обществе, — потому что на этой работе он мог писать и делать наброски. (Буля говорила, что он позорит доброе имя нашей семьи.) Или как он подменял картины народных художников, холсты которых уже тогда стоили целое состояние, копиями собственной работы, а оригиналы продавал по бросовым ценам. (Буля говорила, что, еще учась в школе, он часто таскал вещи у одноклассников.) Или как Марсело написал нелестный роман о Буле и Дуле, хотя события книги разворачивались в 1904 году на Всемирной ярмарке в Сент-Луисе, Миссури, а главным героем был туземец-игорот, которого американцы выставляли на всеобщее обозрение, как животное. (Буля была уверена, что персонажи организаторов показа списаны с нее и деда.) Или как Марсело лет пять тому назад помирился со своими родителями: он пришел и сообщил им, что у него рак прямой кишки и ему нужны деньги на химиотерапию. Все, что он получил, было спущено на шлюх и азартные игры. (Решив, что Марсело ему попросту наврал, Дуля сказал: «Он еще допрыгается до своего рака».) И хотя дядя Марсело действительно умер от рака прямой кишки, из-за всех этих историй мы только крепче любили бабушку с дедом и еще настороженнее относились к своим дядям и теткам, которых мы толком и не знали. И вот теперь я должен был выдавливать из себя элегию, описывая свои смутные представления об идеальной отцовской любви.

Дуля встал у алтаря и прочел мой текст, как оратор перед толпой избирателей, плененных обещанием бесплатной кормежки. Это была самая благожелательная трактовка чувств, которые Дуля мог испытывать у гроба собственного сына. Может, в действительности его чувство утраты было настолько глубоко, что буквально лишило его дара речи. Он уже похоронил моего отца, который был его любимчиком, и, может, провожать в последний путь второго сына, неуправляемого Марсело, было для него слишком тяжело. Кто знает? В общем, я постарался, чтобы речь удалась на славу. Для пущей важности вставил пару цитат из «Короля Лира» — что-то про звезды, вершащие наши судьбы. И о том, что при рождении мы кричим, вступая на сцену глупости.[91]Цитаты я вставил не потому, что считал Дулю сколько-нибудь похожим на Лира. Оглядываясь назад, я вижу между ними единственное сходство — трагическую склонность к неуемному гневу. Так или иначе, а строчки эти я выписал из цитатника, поскольку не знал, что еще добавить к надгробной речи, которая явно заслуживала большего. Потом моя двоюродная сестра спела прекрасную песню, которую написала специально для своего отца; когда она закончила, мы стали было аплодировать, но Буля строго схватила нас с братом за руки.

Почетный караул из профсоюза охранников — неожиданно прибывший нести вахту у тела своего бывшего казначея, хотя они давно разругались на финансовой почве — собрался нести гроб. «Идите же!» — поторопила нас Буля. Мы пошли и, бесцеремонно оттолкнув охранников, забрали у них гроб. Тот накренился и чуть не упал.

На кладбище гроб открыли в последний раз. Тетя Нэтти, третья жена дяди Марсело, взяла его руку и завыла на небо. Я взялся за другую руку в надежде обрести связь, не испытанную мною при жизни. Тогда я в первый раз коснулся мертвеца. И в последний.

На поминки я не пошел. Я боялся, что дед с гордостью похлопает меня по плечу и расскажет всем, кто написал надгробную речь. Вернувшись домой, я услышал, как в спальне рыдает Буля.

* * *

Эрнинг никак не может найти работу по специальности, потому что американцы настороженно относятся к его иностранному диплому. В итоге он берет газету с объявлениями о найме и находит следующее: «Требуется маляр для покраски портика». Довольный Эрнинг говорит себе: «Вау! Вот здорово! На Филиппинах я ведь столько всего покрасил. Стены нашего старого дома, дядюшкин курятник. Велосипед моей племянницы. Да, опыта у меня хоть отбавляй!»

И вот Эрнинг договаривается и с утра пораньше является к нанимателю домой. Светловолосый, дородный американский детина говорит ему очень медленно и громко, как глухому:

— Вот что, приятель. Забор надо покрасить за один день. Тебе нужно будет снять всю краску, очистить все до голой поверхности. Потом покрыть грунтовкой. А когда она высохнет, нанести два слоя вот этой розовой краски. Потянешь?

Эрнинг думает: вот так странное задание! Розовый ведь так себе цвет. Но потом он думает: это все-таки Калифорния. И, кроме того, американцев все равно не поймешь. Особенно богатых.

— Да, сэр, — с готовностью отвечает Эрнинг. — Могу счищать краску, могу красить очень хорошо, спасибо большое!

— Хорошо, приятель, — говорит американец, — работай. Все материалы возле машины, из багажника я их уже вынул.

Не проходит и двух часов, как американец слышит стук в дверь. Он открывает и видит Эрнинга, тот стоит перед ним гордый, весь в капельках розовой краски.