Книга Евгения Гранде - Оноре де Бальзак

— В таком случае во… воз… возвышенное обходится до… о… очень до… до… дорого, — отвечал добряк, пока банкир горячо тряс его руку.

— Но ведь это, благородный мой Гранде, не в упрек будь сказано господину председателю, дело чисто коммерческое и требует опытного негоцианта. Тут необходимо знакомство с обратными счетами, авансами, исчислениями процентов. Я собираюсь в Париж по своим делам и кстати мог бы взять на себя.

— Да, мы могли бы попыта-та-таться сго-о-овориться друг с другом относительно во… возможностей и чтоб мне не обя… обязываться в чем-нибудь, чего я не… не… не желал бы де… лать, — сказал Гранде заикаясь, — потому что, видите ли, господин председатель естественным образом предлагал, чтобы я взял на себя дорожные расходы.

На этих последних словах Гранде уже не запинался.

— Ах, — сказала г-жа де Грассен, — да ведь это же удовольствие — побывать, в Париже! Я бы с радостью сама заплатила, лишь бы туда поехать.

И она сделала знак мужу, как бы подзадоривая его отбить во что бы то ни стало поручение у противников; затем она весьма иронически поглядела на обоих Крюшо, принявших совсем жалкий вид. Гранде схватил тогда банкира за пуговицу сюртука и отвел его в угол.

— Я бы гораздо охотнее доверился вам, чем председателю, — сказал он ему. — Вообще тут что-то неладно, — прибавил он, и шишка на его носу зашевелилась. — Я намерен приобрести ренту. Мне нужно поручить кому-нибудь покупку ренты на несколько тысяч франков, и не иначе как по восьмидесяти франков. Эта механика, говорят, обходится дешевле под конец каждого месяца. Вам это дело знакомо, не правда ли?

— Ну, еще бы! Значит, мне предстоит устроить вам ренту на несколько тысяч франков?

— Не бог весть что для начала. Только — молчок! Мне хочется разыграть эту музыку так, чтобы никто ничего не знал. Вы бы заключили для меня сделку к концу месяца. Но ничего не говорите Крюшо, чтобы их не дразнить. Раз вы едете в Париж, посмотрим заодно, каковы козыри бедного моего племянника.

— Значит, решено. Я еду завтра с почтовым дилижансом, — громко сказал де Грассен. — Я зайду к вам за последними инструкциями в… в котором часу?

— В пять часов, перед обедом, — сказал винодел, потирая руки.

Обе враждебные партии задержались еще некоторое время в зале. Де Грассен, после паузы, сказал, хлопая Гранде по плечу:

— Хорошо, у кого есть такие добрые родственники.

— Да, да, хоть оно и не кажется, — отвечал Гранде, — а я до-о-обрый родственник. Я люблю брата и докажу это, если… если это обойдется не…

— Мы покидаем вас! — сказал банкир, удачно прерывая его, прежде чем он кончил фразу. — Раз я ускоряю свой отъезд, мне нужно привести в порядок кое-какие дела.

— Ладно, ладно. Да и я сам, вы… вы з-з-знаете для чего, уда-далюсь в свою «ко… комнату ра… размышлений», как говорит председатель Крюшо.

«Дьявольщина! Я уже больше не господин де Бон-фон», — грустно подумал чиновник, и лицо его приняло унылое выражение, как у судьи, которому наскучила речь защитника.

Главы обоих соперничающих семейств ушли вместе. Ни те, ни другие уже не думали о предательстве в отношении винодельческой округи, в котором оказался виновным Гранде, и только тщетно пытались выпытать друг у друга, кто что думает о действительных намерениях добряка в этом новом деле.

— Не желаете ли зайти вместе с нами к госпоже д'Орсонваль? — спросил де Грассен нотариуса.

— Мы придем попозже, — ответил председатель. — Я обещал барышне де Грибокур заглянуть вечерком, и, если дядюшка не возражает, мы сначала отправимся туда.

— Значит, до свидания, господа, — сказала г-жа де Грассен.

И когда де Грассены отошли на несколько шагов от Крюшо, Адольф сказал отцу:

— Оставили их в дураках, а?

— Сын, замолчи, — ответила г-жа де Грассен, — они нас еще могут слышать. Да и слова твои дурного тона и отдают студенческим жаргоном.

— Так-то, дядюшка! — вскричал чиновник, как только увидел, что де Грассены далеко. — Сначала старик именовал меня председателем де Бонфоном, а потом разжаловал, и я уже стал просто Крюшо.

— Я заметил, что тебе это неприятно. Да, ветер дул в сторону де Грассенов. Но до чего ж ты глуп при всем своем уме! Предоставь им покататься на этом «посмотрим» старика Гранде и держись спокойно, мой мальчик. Евгения от этого еще верней будет твоей женой.

В несколько минут весть о великодушном решении Гранде разнеслась по трем домам сразу, и в тот же вечер во всем городе только и толковали об этой братской самоотверженности. Всякий прощал Гранде его продажу, произведенную в нарушение взаимного клятвенного обязательства всех сомюрских виноделов, все дивились его чувству чести, восхваляли великодушие, на какое не считали его способным. Французскому характеру свойственно приходить в восторг, в гнев, в страстное воодушевление из-за минутного метеора, из-за плывущих по течению щепок злободневности. Неужели коллективные существа — народы — в самом деле лишены памяти?

Едва старик Гранде запер дверь, как позвал Нанету.

— Не спускай с цепи собаку и не спи, нам с тобой предстоит поработать. В одиннадцать часов Корнуайе должен быть у ворот с фруафонской кареткой. Подожди его у калитки, чтоб он не стучался, и скажи ему, пусть войдет как можно тише. Полицейские правила запрещают производить ночью шум. Да и околотку незачем знать, что я отправляюсь в дорогу.

Сказав это, Гранде поднялся в свою лабораторию, и Нанета слышала, как он там возился, рылся, ходил взад и вперед, но осторожно. Очевидно, старик старался не разбудить жены и дочери и особенно не привлечь внимания племянника, которого он начинал прямо проклинать, замечая свет в его комнате. Среди ночи Евгении, всецело озабоченной кузеном, показалось, что она слышит стенания, и для нее уже не было сомнения: Шарль умирает, — ведь она оставила его таким бледным, в таком отчаянии! Может быть, он покончил с собой? Мгновенно она завернулась в накидку, вроде плаща с капюшоном, и хотела выйти. Сначала яркий свет, пробивавшийся в дверные щели, ее испугал: показалось — пожар; но вскоре она успокоилась, заслышав тяжелые шаги Нанеты и ее голос, мешающийся с ржанием нескольких лошадей.

«А что, если отец увозит куда-то кузена?» — спросила она себя, приотворяя дверь осторожно, чтобы она не скрипела, но так, чтобы видеть происходящее в коридоре.

Вдруг ее глаза встретились с глазами отца, и от его взгляда, хотя спокойного и рассеянного, у Евгении мороз побежал по коже. Добряк и Нанета несли вдвоем толстую жердь, концами лежавшую у него и у нее на правом плече, к жерди был привязан канатом бочонок, вроде тех, какие старик Гранде для развлечения мастерил у себя в черной кухне в свободные минуты.

— Пресвятая дева! Ну и тяжеленный! — сказала тихо Нанета.

— Жаль, что там всего только медяки! — отвечал Гранде. — Смотри, не задень подсвечник.

Эта сцена была освещена единственной свечой, поставленной между двумя балясинами перил.