Книга У нас есть мы - Ирина Горюнова

Гораздо позже Рита обвинила меня в том, что я была недостойна ее чувства, что она меня выдумала, потому что очень нуждалась в чем-то добром и светлом, тогда как у нее дома также творился свой ад. Девушка, с которой она тогда жила, Рая, пила запоями, бросила работу и изводила Риту ночными разговорами и истериками. Часто воровала у Риты из кошелька последние заработанные с трудом гроши. Раечкин брат, юноша лет восемнадцати, грозился покончить с собой, устраивал попытки суицида, бился в конвульсиях с выходящей изо рта пеной и также нигде не работал. Бедная Рита засиживалась на работе до полуночи, чтобы поменьше находиться рядом с «любимой», а потом в ночи ехала, по дороге покупая Раечке водку, чтобы та не убежала в ночь в поисках приключений на свою задницу, а тихо-мирно заснула в алкогольном анабиозе дома.

И в таком духовном раздрае Рита повстречала меня, наверное для того, чтобы приобрести в анамнезе больничной карты еще один пункт, не менее болезненный, чем предыдущий. В конечном итоге она вполне успешно ото всего выздоровела: рассталась с Раечкой, вернувшейся под крыло к маме, и излечилась от чувств ко мне (пациент скорее жив, чем мертв, испуганно радовалась я, не веря своему «счастью»). Правда, не совсем, поскольку долго еще в разговорах и личной переписке философствовала о том, что меня вообще нельзя любить (была ли Рита права? Не знаю!): «Понимаешь, ты как рысь на отвесной скале. Тебе постоянно нужно иметь свою, желательно недостижимую цель и рваться к ней изо всех сил… изо всех когтей, если угодно… Ты по-другому не можешь. В тебе сидит инстинкт охотницы: как только жертва оказывается у тебя в лапах, тебе тут же становится скучно – волнует тебя, моншер, увы-увы, лишь «дичь бегущая». Тогда, той нереальной зимой, эти «розовые сопли» с моей стороны вовсе не были любовью: просто дурь и идиотизм… Я сильно ошиблась, идеализируя не того человека, и теперь понимаю, что была слишком хороша для тебя».

Честно говоря, эти высказывания Риты заставляли меня тихо ошалевать. Помню, что всегда была с ней честна, не манила ее сказками, не обещала любви и золотых гор, наоборот, признавалась ей, что она не мой человек. Не мой, опять не мой! Слабости человеческие… Я махнула рукой. Пусть, если ей так легче. Зачем что-то доказывать? Конечно, гораздо удобнее считать, что тебе попалась очередная совершенно недостойная тебя кандидатура (читайте «сучка»), располосовавшая твою нежную, как цветок, душу, чем понять, что ты и сама вела себя, скажем так, далеко не идеально. Главное, что я это осознала. А вот замечания о моем инстинкте охотницы заставили меня призадуматься. Неужели и правда… я такая? Неужели мне на самом деле не нужно простое человеческое счастье? Неужели я стремлюсь лишь «гнать дичь»? О, как хотелось верить, что это не так и что я просто еще не нашла пока свою «половинку», с которой можно дышать в такт!.. «Вполне возможно, – скажет в стенку год спустя все та же Рита, – такого персонажа не существует в природе», – и, вставив сигарету в мундштук, жадно, будто в последний раз, затянется.

Обнуление

Теперь я читаю меньше

И всматриваюсь в твои – мне – (не)нужности.

Эй, – поднимаю банку! – Vai con Deus!

С Богом! – вторит чей-то Deus, закрывая пьяные веки.

Наталья Рубанова

Меня издавна привлекала фраза «Весь мир театр, и люди в нем актеры». Это объясняло многое. Объясняло и поведение, и какие-то непонятные взаимоотношения между особями в нынешней странной цивилизации. Играют все! От мала до велика, каждый в свои игры. Иногда играют плохо и бездарно, соответственно и живут так же, иногда талантливо или даже гениально, срывая аплодисменты и «добывая различные блага и повышая свой социальный статус» (какая, однако, мерзкая фраза получилась у автора. Фу! Но куда деваться…). Но это всё понарошку, и можно остановиться и сыграть заново, найти иную роль, нацепить новую маску, придумать оригинальный спектакль, перейти в другой театр…

Вы смотрите на лица людей, едущих в метро? На выражения их лиц, позы? Вы никогда не замечаете, что в метро все обнуляются? Как правило, их глаза пусты, мышцы расслаблены, они проводят время в пути, время, которое можно не играть. Как марионетки, сваленные в сундук до нового представления. И пусть кто-то нервно теребит сумку, кто-то читает книгу или разговаривает по мобильнику, а иной просто спит – они все обнулены до бесконечности, до искомого зеро, когда остается только оболочка, все внутреннее, духовное – там, вне подземелья, на поверхности. Мы все в какой-то мере «дети подземелья», существа, измученные бытом, страхом, страстями. В метро нас оживляет либо страх, либо брезгливость.

Вот стоит сумка, большая, полосатая, кондовая, купленная на рынке за двадцатку и забитая непонятно чем. Вдруг там взрывчатка? Глаза лихорадочно пытаются вычислить владельца, но лица ничего не выражают – ничегошеньки! – и у тебя закрадывается мыслишка: «Может быть, выйти и подождать следующего поезда?» Но остаешься сидеть, хотя вокруг тебя висят на поручнях, стараясь отдавить счастливчику ноги, такие же усталые путники. Пожертвовать вон той губастой тетке своим тепленьким местечком? Да ни за что! Она так злобно на тебя посматривает, словно ты должна ей миллион и забыла отдать, а крашенные пергидролью, похожие на клоки сахарной ваты волосы топорщатся на ее яйцевидной голове, как старое растрепанное мочало.

Черт! Как плохо сидеть на месте рядом с открывающимися дверями! Надо всегда уходить в середину или забиваться в самый уголок. Справа от тебя поручни, отделяющие места для сидения от выхода. Какой-то мужик впечатал в проем этих самых железных поручней свой зад, и ты слышишь, как через ткань джинсов воняют его не стиранные, наверное, неделю трусы. Запах фекалий, мочи и спермы все же сильнее, тогда ты срываешься с места и переходишь на стоячее положение, а тетка, сделав героическое усилие, ввинчивает свою тушу в искомое пространство, победно взыркивая на неудачницу. Судя по всему, ее-то никакие запахи не смущают в силу привычности к таковым, а также потому, что, облитая дешевыми духами, она напрочь отсекла свои обонятельные рецепторы.

«Люди добрые, поможите, чем сможете. Дай бог вам здоровья и вашим детям. Сами мы не местные…» – раздается привычно-знакомая тягуче-виноватая фальшивая фраза. Кто-то иногда все же подает, большинство никак не реагирует, испаряя последние остатки души из вагона поезда. Хорошо одетые девицы, нагло жующие пацанята, инвалиды на колясках пытаются пробудить милосердие. Хм… неужели кто-то еще на это ведется? Ведутся. Ведутся, потому что иногда задумываются о спасении души, особенно если совершат в тот день что-то непотребное, ведутся, потому что бог его знает, этого Бога, – вдруг он все же есть и эта маленькая милостынька перед Высшим судом перевесит чашу твоих весов в другую, более желанную сторону, чтобы не вариться в кипящем адском котле, а пребывать в «райских кущах и эмпиреях», слушая пение птиц и другую «небесную музыку сфер». Никто же не застрахован! Раньше вон индульгенции давали, отпущение грехов, а ты до церкви когда еще доберешься? Неведомо. Да и сил нет, нет совсем…

Ну вот… Остановились в тоннеле…

«Граждане пассажиры, соблюдайте спокойствие, поезд скоро отправится» – ну вот, знала же, что надо отсюда выходить! Однозначно – взрывчатка!.. Ща как рванет! Хорошо, если твой вагон не затронет и потом – после! – ты будешь пробираться по искореженному кроваво-металлическому месиву из железа и разорванных тел, чтобы дойти по шпалам до ближайшей станции. Никогда не забуду кадры, которые видела по телевизору. Взрыв на Гурьянова, взрывы в подземном переходе на «Пушкинской» и в метро между станциями «Автозаводская» и «Павелецкая». Я видела, как вытаскивали распотрошенные тела, как выходили и выползали из перехода изувеченные люди, кто – крича и плача, кто – молча, прикрываясь окровавленными руками с оторванными пальцами. Это невозможно забыть, как невозможно и описать, и наши потомки вряд ли смогут осознать тот ужас, который охватывал людей от полной беспомощности и обреченности. Когда я смотрела на кадры, показывающие взрыв башен-близнецов в Нью-Йорке, то, к своему стыду, ощутила полное равнодушие. Во мне не нашлось сострадания! Мне было все равно! И это оказалось так страшно и стыдно, что я ужаснулась. Есть лимит страданий и ужаса, и если превысить его – наступает безразличие. Это все ирреально. Это не твой мир. Ты здесь случайно. Где-то там, за небольшой неказистой дверью, наверняка прячется твоя параллельная вселенная, надо просто отыскать вход, а там… там… ты будешь счастлив и перестанешь играть, сможешь расслабиться и просто начать жить.