Книга Уход Толстого. Как это было - Виталий Борисович Ремизов

совершенно не зависит от Вари. […] Уехала я главным образом из-за того, что не могла более переносить твоих оскорбительных для моего отца наговоров и что я не в первый за последнее время слышала от тебя оскорбления: „Я тебя выброшу, вон!“, „Ототру, как оттерла Ч.“ и т. п. Последний же раз ты мне прямо пригрозила вышвырнуть меня вон из дома вместе с братьями и не было ни одного бранного слова, оскорбительного слова, которое бы ты не сказала мне, хотя с моей стороны не было ничего сказано оскорбительного по отношению к тебе, кроме того, что я сказала, что я приехала, потому что в доме пальба и что я беспокоюсь за отца. […] Ты пишешь, что как только мы вышли из экипажа, мы начали на тебя кричать. Ты забыла, вероятно, что мы при тебе из экипажа не выходили, а обошли […] от черного крыльца и стали стучать старухам. Сделали мы это именно потому, что я, должна сознаться, боялась встречи с тобой, боялась сказать тебе слишком откровенно свое мнение о твоем поведении по отношению к отцу. Но ты нас встретила и словами „Зачем вы, сумасшедшие дуры, прилетели“ заставила меня тебе сказать, хотя и не резко, свое мнение о твоих поступках.

Но я считаться с тобой не хочу. Я знаю, что всегда, как и с Чертковым, который ничем перед тобой не виноват, так и с Варей и со мною, ты сумеешь обвинить опять-таки не себя, а всех нас. […]»[81].

А. Л. Толстая. Ясная Поляна. 1903. Фотография С. А. Толстой

Из дневника Софьи Андреевны Толстой

3 октября

«Утром Лев Ник. гулял, потом недолго ездил верхом, весь окоченел, ноги застыли, и, чувствуя себя ослабевшим, он даже не снял холодных сапог, повалился на постель и заснул. Он долго не приходил к обеду, я обеспокоилась и пошла к нему. Он как-то бессмысленно смотрел, беспрестанно брал часы и справлялся, который час, поминая об обеде, но тотчас же впадал в забытье. Потом, к ужасу моему, он стал заговариваться, и вскоре началось что-то ужасное! Судороги в лице, полная бессознательность, бред, бессмысленные слова и страшные судороги в ногах. Двое и трое мужчин не могли удержать ног, так их дергало. Я, благодаря бога, не растерялась; с страшной быстротой налила мешки и бутылки горячей водой, положила на икры горчичники, мочила голову одеколоном, Таня давала нюхать соли; обложили все еще ледяные ноги горячим; принесла я ром и кофе, дали ему выпить, — но припадки продолжались, и судороги повторились пять раз. Когда, обняв дергающиеся ноги моего мужа, я почувствовала то крайнее отчаяние при мысли потерять его, — раскаяние, угрызение совести, безумная любовь и молитва с страшной силой охватили все мое существо. Все, все для него — лишь бы остался хоть на этот раз жив и поправился бы, чтоб в душе моей не осталось угрызения совести за все те беспокойства и волнения, которые я ему доставила своей нервностью и своими болезненными тревогами.

Принесла я и тот образок, которым когда-то благословила своего Левочку на войну тетенька Татьяна Александровна, и привязала его к кровати Льва Николаевича. Ночью он пришел в себя, но решительно ничего не помнил, что с ним было»[82].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

5 октября

Два дня с 3-го был тяжело болен. Обморок и слабость. Началось это 3-го дня и 3-го октября. После дообеденного сна. Хорошее последствие этого было примирение Софьи Андреевны с Сашей и Варварой Михайловной. Но Чертков еще все так же далек от меня. Мне особенно жалко его и Галю, которым это очень больно.

Из дневника Варвары Михайловны Феокритовой-Полевой

3 октября

«Саша узнала, что болезнь Льва Николаевича была последствием его тяжелого разговора с Софьей Андреевной о нашем отъезде из Ясной и о письме Софьи Андреевны ко мне. Говорят, Софья Андреевна страшно растерялась и испугалась болезни Льва Николаевича, плакала, молилась и все твердила:

— Только бы не на этот раз!.. Если он умрет, я не прощу себе никогда!

В Ясной гостили Сергей Львович и Татьяна Львовна. Они упрекали Софью Андреевну и говорили ей, что назначат над ней опеку, потому что она совершенно измучила отца»[83].

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

5 октября

Отдал листки и нынче начинаю новое. И как будто нужно начинать новое: 3-го я после передобеденного сна впал в беспамятство. Меня раздевали, укладывали, […] я что-то говорил и ничего не помню. Проснулся, опомнился часов в 11. Головная боль и слабость. Вчера целый день лежал в жару, с болью головы, ничего не ел и в той же слабости. Так же и ночь. Теперь 7 часов утра, все болит голова и печень, и ноги, и ослаб, но лучше. Главное же моей болезни то, что она помирила Сашу с Софьей Андреевной. Саша особенно была хороша. Варя приехала. Еще посмотрим. Борюсь с своим недобрым чувством к ней, не могу забыть этих трех месяцев мучений всех близких мне людей и меня. Но поборю. Ночь не спал, и не сказать, чтобы думал, а бродили в голове мысли.

Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. 1907. Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. Толстой и Д. П. Маковицкий в спальне Толстого в яснополянском доме. 1909. Фотография Т. Тапселя

Из комментариев

Николая Сергеевича Родионова

5 октября

Толстой читает вслух свои любимые стихотворения Тютчева Silentium и Пушкина «Воспоминание»[84].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

6 октября

Да, любовь есть последствие блага. Первое не любовь, а благо. Вернее сказать, что Бог — это благо, чем то, что Бог есть любовь.

Из письма Льва Николаевича Толстого В. Г. Черткову

6 октября 1910 г. Ясная Поляна

«Получил ваше письмо, милый, дорогой друг, и, как мне ни грустно то, что я не общаюсь с вами непосредственно, мне хорошо, особенно после моей болезни или, скорее, припадка. Сашин отъезд, приезд и влияние Сергея и Тани, и теперь моя болезнь имели благотворное влияние на Софью Андреевну, и она мне жалка и жалка. Она больна и все другое, но нельзя не жалеть ее и не быть к ней снисходительным. И об этом я очень, очень прошу вас ради нашей дружбы, которуюничто изменить не может, потому что вы слишком много сделали и делаете для того, что нам обоим одинаково дорого, и