Книга На милость дня. Былинки - Александр Г. Раков

обсуждался в центральной прессе.

Будучи человеком активным, я тоже написал в солидное министерство мое предложение о создании памятника погибшим в Великую Отечественную войну. Идея (я не расстался с ней и по сей день) его проста до чрезвычайности. Только недавно мы услышали настоящую цифру потерь Советской Армии в величайшем сражении века. Цифра убитых потрясла меня – 27 миллионов советских людей было загублено фашистами.

Пшеничное зернышко – олицетворение жизни на Земле; только пшеница растет во всех странах мира; крохотное пшеничное зернышко, возрастая, приносит множество семян в едином колосе. Вот эта незамысловатая мысль и легла в основу моего «проекта». Вскоре я получил на официальном бланке Банка Идей СССР письмо, в котором сообщалось, что идея А.Г.Ракова зарегистрирована в Банке за номером таким-то. Сейчас-то вам смешно, но тогда я ощутил за себя чувство наподобие гордости.

Моя идея была очень проста: по центру перепаханного взрывами снарядов, окопами, траками танков, среди разбросанной тут и там побитой техники, стреляных гильз, заваленных блиндажей, грязных бинтов, пулеметов, винтовок, автоматов и всяческого другого военного мусора золотым кругом высится пшеничное поле, засеянное 27 миллионами зерен. Наверное, оно будет небольшим, это поле-памятник погибшим за Родину советским солдатом, но это будет живая память о них. Можно дотронуться до склонившегося от спелости колоска, погладить его, помянуть погибшего отца, брата, мать… ощутить живое тепло заложенной в зерне жизни.

Огромные монументы в честь Победы: Мать-Родина на Малаховой кургане, сливающиеся в единое пятно имена погибших в зале Славы на Поклонной горе, высокие стелы с венчающими их пятиконечными звездами, почему-то устремленные в небо, могилы Неизвестного Солдата – не дают человеку ни малейшего представления о том, сколько же людей мы потеряли за страшные годы фашистского нашествия. Тонны монументального бетона нависают и давят своей гигантской массой, вызывая желание поскорее убраться, Историки выяснили, что с Куликова поля вернулся живым каждый десятый ратник, а дружины было немногим больше 10 тысяч, Сколько вернулось домой в 45-м? А сколько умерло от ран после окончания войны?

И если вы думаете, что потери были восполнены, вы глубоко ошибаетесь: сегодняшнее положение страны есть отзвук Великой войны, которую мы, выиграв на поле брани, с позором проиграли в борьбе за мир.

Я сознаю всю наивность моего «проекта»; да и память человеческая недолговечна. Но: Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную (Ин, 12, 24–25).

22 июня 1941 года – память Всех Святых; восход 4.43, заход 22,20; долгота дня 17.37. «Не танцуйте сегодня, не пойте, в предвечерний задумчивый час молчаливо у окон постойте, вспомяните погибших за вас» (Вадим Шефнер).

Неизвестный солдат

О, Родина! Как это странно,Что в Александровском садуЕго могила безымяннаИ – у народа на виду.Из Александровского садаОн выползает на твой свет.Как хвост победного парада,Влачит он свой кровавый след.Во глубине тысячелетийВладимир-Солнышко встает,И знаменосец твой последнийПо Красной площади ползет.В его лице полно туману,А под локтями синий дым.Заткнул свою сквозную рануОн бывшим знаменем твоим.Его слова подобны бредуИ осыпают прах земной:«За мной враги идут по следу,Они убьют тебя со мной.О, Родина! С какой тоскоюКричит поруганная честь!Добей меня своей рукою.Я криком выдаю: ты здесь.Немилосердное решеньеПрими за совесть и за страх.У Божьей Матери прощеньеЯ отмолю на небесах…»Судьба на подвиг не готова.Слова уходят в пустоту.И возвращается он сноваПод безымянную плиту.Юрий Кузнецов † 2003* * *

Сын-то твой – от какого, молви, солдата? Старшины? Или политрука? Постояльцы твои, кашей жирною из концентрата угощая тебя, норовили огладить бока. Постояльцы твои были рады картошке в мундирах, из сеней принесенной капусте со льдом… На штанах и шинелях еще ни подпалин, ни дырок – вся война впереди, наступления первый подъем… Постояльцы портянки на печке сушили, в ряд ложились на белом полу; засыпая, соленые шутки шутили, до костей разомлев по теплу… В свете лампы потушенной лица уснувшие смутны, чей-то храп, бормотанье – неведомо чье… Кто из них из твоей комнатухи под утро – половицей не скрипнуть бы – крался на место свое? На рассвете ждала их дорога прямая под еще незнакомый им огненный вал… Кто из них дольше всех, строй походный ломая, рукавицею теплою в небе махал и махал?.. А когда твой живот округлился под юбкой льняною, а когда в нем забилось, откликнулось болью в спине, ты к соседке пошла: «Мил моя, не качай головою! Загляни ввечеру – помощь сделаешь мне. Не качай головой, не кори… Получилась калина-малина: не вдова, не невеста – ничейная, вышло, жена… Приходи ввечеру – собираюсь родить ноне сына! Пригодится стране – мнится, долгая будет война…» (Леонид Агеев † 1992),

Жалели-жалели бабоньки безусых солдатиков, нестройно бредущих навстречу кровавой буче войны, Говорило им житьем наученное бабье сердце, что хлебнут они лихушка досыта, и первый бой для многих станет и последним. Солдатики-то – школьники, только глаза на Божий свет распахивают наивные, так и крутят тонкими шеями. Бодрились они, конечно, друг друга подначивали, рассказывали свои похождения, но правдиво не получалось, но и обличителей не было. Форма сидела мешковато, винтовка била по ногам, и обмотки растягивались по пыльной дороге.

– Эх, робята, небось, и девчонки поцеловать не успели или не глянулся пока никто – вон вам какое время развеселое для гулянок досталось…

Вздыхала баба и утирала по привычке концом заношенного платка уголок глаза. Жалко ей мальчишек-несмышленышей – покалечат, а то и в яму братскую… На западе громыхало все громче.

А под вечер, когда стрелковый взвод угоманивался наконец от безконечных армейских дел, подходила баба невзначай, будто воды снести, к худому очкарику с выпирающими из гимнастерки лопатками и говорила только ему слышное: «Слышь, очкастенький, ты приходи ночью, я дверь запирать не стану…» И удалялась с полными ведрами до хаты по бабьим делам: много их, дел-то, еще дотемна зробить надо.

…Рано-рано, когда проснувшееся солнышко сладко потягивалось перед июньским рассветом, разбудила она солдатика, чем-то неуловимо похожего на ее старшего сына, и слабо толкнула в дверь: «Иди-иди, а то старшина твой шибко строгий, застукает…» И трижды мелко перекрестила худую спину защитника Отечества, а другая рука все искала конец платка, чтобы по привычке вытереть утреннюю слезу.

Были женщины в войну —Всех любили, всех жалели,Кто в обмотках и в шинели.Я такую знал одну.Было общее у них:Возвышали в ласках женскихНе каких-нибудь снабженцев,Интендантов и штабных,А солдатика того,Молодого, что, быть может,За Отчизну жизнь положит,Не изведав ничего.Но потом – войне конец.Наступили перемены,И они сошли со сцены,И отнюдь не под венец.Разумеется, тогдаМы ничуть