Книга Танцующий с тенью - Федерико Андахази

Очертаний в полумраке взгляд почти не различает,

столько лет не прожила ты, сколько бед пережила;

ты скрываешь эту горечь за прозрачностью бокала,

за шампанским золотистым.

Медь волос твоих коротких мой колодец освещает,

в эти каменные стены ты кидаешь горсть тепла,

как слепой, тебя ищу я наугад, в глубинах зала,

наполняясь светом чистым.

Одинаковые думы нас с тобой сейчас печалят,

в той звезде, что нас связала, мало света, много зла;

к нам судьба была жестока, снисхождения не знала —

словно к двум опавшим листьям.

Никто не смог бы догадаться, что этот невеселый мужчина, одиноко курящий в тишине, на самом деле поет. Никто, кроме Ивонны. Ивонна возвращает ему взгляд, полный благодарности, и, используя тот же самый язык, ясный только им одним, не размыкая губ, отвечает ему, повторяя ту же неслышную мелодию:

Как на ощупь, пробираюсь к твоему лицу сквозь темень,

ты за дымною завесой укрываешь горький стыд,

ты – как зеркало, в котором повторились ненароком

все души моей движенья.

В этом зеркале неясном отражаюсь я в смятенье:

«Боль твоя и мне знакома», – каждый жест твой говорит.

Что за блестки в этом взгляде, понимающем, глубоком,

чем размыто отраженье?

На глазах – немые слезы, под глазами – венчик тени,

светлой братскою любовью этот взгляд меня дарит.

Нас связал случайный отблеск в городе большом, жестоком,

где мечты

потерпели пораженье.

И тогда немая исповедь Молины и Ивонны превращается в договор. Два молчания накладываются одно на другое, сливаются в безмолвном дуэте; и вот они поют вместе, по-прежнему не издавая ни звука:

Ты со мной не говори,

пусть мое мечтанье длится:

вот мой брат (моя сестрица) —

лишь смотри.

Даже если я начну

звать к себе – не подходи,

если руку протяну —

ты за столиком останься,

только глаз не отводи;

в тишине и полумраке

одиноко закури —

пусть гуляки

каблуки стирают в танце

до зари.

Так и не сказав ни слова, Хуан Молина встает и наконец-то покидает нору, в которую его загнал стыд. Он решительно проходит между столиками и, остановившись в двух шагах от Ивонны, все так же не отводя от нее острого как кинжал взгляда, угрожающе кивает ей. Высоко держа подбородок и не опуская глаз, словно наполовину прирученный зверь, почти что против своей воли женщина подчиняется. Подчиняется в первый раз. С оркестрового помоста слетают аккорды танго «Бокал забвения». Ивонна встает во весь рост, теперь ее осиная талия видна всем, всем видны ее нескончаемо длинные ноги, которые по временам обнажаются в разрезе юбки. Вот они стоят лицом к лицу; Молина обхватывает девушку за талию и размещает ее руку у себя на груди. Ивонна впервые принимает приглашение на танец. Юноша и девушка прижимаются друг к другу, словно пытаясь слить воедино две свои тоски. Ни он, ни она не произносят ни слова. Поначалу Ивонна как будто сопротивляется – мягко, но настойчиво. Она его проверяет. Тогда Хуан Молина плотнее привлекает партнершу к себе, укрощает своей правой рукой, диктуя ей каждый выпад, каждый поворот. Оба смотрят вызывающе. Проверяют силу друг друга. Но Молина настаивает на своем, навязывая Ивонне те движения, которые выбирает он сам.

Сколько времени они танцевали – никому не известно. Танцевали до тех пор, пока мужчина не решил, что этого достаточно. Когда музыка оборвалась, он отстранил ее от себя и слегка поклонился, что можно было воспринять и как «спасибо», и как демонстрацию победы. Потом Молина удалился в свое сумрачное убежище, убежденный, что эта девушка навсегда осталась в его ладони. Молина не мог даже представить, насколько он заблуждается.

Его партнерша вернулась к своему столику, и Молина увидел, что тотчас же вслед за ней там оказался его работодатель, Андре Сеген. Француз, не спросив разрешения, уселся рядом, закурил и принялся ее отчитывать; было видно, насколько он рассержен. Девушка смотрела в другую сторону, куда-то в пустоту, чем еще больше распаляла своего патрона. Когда гневная проповедь, которой Молина не мог слышать, была окончена, управляющий поднялся из-за столика и посмотрел на борца полными яда глазами. Это было предупреждение. Спустя какое-то время управляющий вернулся к тому же столику в сопровождении шикарно одетого мужчины. Ненатурально улыбаясь, Андре Сеген долго и манерно представлял его девушке; они обменялись несколькими репликами и француз оставил их наедине. Еще через какое-то время «его превосходительство» осторожно протянул девушке руку, приглашая встать из-за стола. С чрезмерной галантностью помог ей накинуть плащ, и оба спешно направились к выходу. Прежде чем исчезнуть, Ивонна в последний раз взглянула на Молину.

Их первый танец не стал единственным: та же сцена повторялась все последующие ночи. Молина за своим столиком ожидал прихода Ивонны. Ровно в двенадцать, ни минутой раньше, ни минутой позже, она, как всегда блистательная, появлялась на лестнице. Ивонна подчеркнуто грациозно ступала на красный ковер и проходила к своему столику, всегда к одному и тому же. Усевшись лицом к лицу, эти двое приступали к ритуалу переглядки. Они никогда не улыбались друг другу. Не было никаких проявлений радости и уж тем более – приветствий. Когда оркестр начинал играть, Молина наклонял голову, и, словно повинуясь хозяйскому приказу, Ивонна вставала со стула, направлялась к площадке для танцев и там дожидалась, когда Молина подойдет, чтобы обнять ее. Вот так, не раскрывая рта, Молина исповедовался и пел девушке о своих печалях:

Имя мне твое не нужно,

медно-рыжая девчонка,

ворковать нам нет резона,

стоит рассмеяться звонко —

и прервется хрип натужный

старого бандонеона.

Ты прижмись ко мне покрепче,

и излишни станут речи:

все, что у тебя внутри,

в сердце и в глазах таится,

я душой понять готов.

Ничего не говори,

пусть иллюзия продлится,

танец – лучше всяких слов;

поворот, поддержка, шаг —

вот язык исповедальный,

ну а цокот каблучков

по площадке танцевальной

песнею звучит в ушах.

И вот, снова слив свои голоса в дуэте, расслышать который могли только они, Молина и Ивонна поют:

Знаю, мы с тобой в неволе,

давят стены в этом зданье,

но спасенье все же есть:

в петлю мы не станем лезть,

если нам судьба позволит

по ночам встречаться здесь,

чтобы танцевать в молчанье.

Они танцевали три-четыре танца подряд, потом расставались, и каждый усаживался за свой столик. Потом появлялся какой-нибудь миллионер в смокинге, угощал девушку бокалом шампанского, затем они быстро покидали зал, стараясь не привлекать лишнего внимания. Это происходило каждую ночь: Хуан Молина отбывал свой борцовский номер, сплетаясь в поединке с очередным претендентом на место в труппе, а сам в это время пел невеселые песни. Позже он заливал стыд несколькими стаканами дешевого виски, дожидался появления безмолвной партнерши, и они выплескивали в танце свои немые признания. Они оба боялись, что первое же слово может разрушить волшебство, соединяющее их каждую ночь; боялись, что настоящий разговор положит конец этой идиллии, созданной ими ценой тщательного молчания и соблюдения особых правил. Они хотели сохранить эту дружественную близость, основанную на языке без слов, в котором никто, кроме них, не сумел бы разобраться. Площадка для танцев была для них как островок посреди тревожного океана каждодневной жизни, их тела прижимались друг к другу с отчаянием и отдалялись одно от другого с болью долго сдерживаемого желания. Однако оба они знали, что поток их страсти рано или поздно выплеснется из спокойного русла. И этот день настал.