Книга Шевалье де Мезон-Руж - Александр Дюма

Женевьевы не было около часа, и это время показалось ему вечностью. Но вот он увидел, как она направляется к нему с улыбкой на устах. Морис же, напротив, шел к ней, нахмурив брови. Наше бедное сердце устроено так, что умудряется искать неприятности даже в самом счастье.

Улыбаясь, Женевьева взяла Мориса под руку.

— Ну, вот и я, — сказала она. — Простите, друг мой, что я заставила вас ждать…

Морис ответил кивком, и они пошли по чудесной аллее, тенистой, влажной, густой, поворот которой вывел их на большую дорогу.

Это был один из тех дивных весенних вечеров, когда каждое растение питает воздух своим ароматом, каждая птица, сидящая на ветке, поет свой гимн Всевышнему, один из тех вечеров, которые, кажется, предназначены для того, чтобы навсегда остаться в воспоминаниях.

Морис молчал, Женевьева о чем-то думала. Она обрывала лепестки букета, который держала в руке, опирающейся на руку Мориса.

— Что с вами? — спросил вдруг Морис. — Что вас так огорчило?

Женевьева могла бы ему ответить: «Мое счастье».

Она посмотрела на него своим нежным и поэтичным взором.

— А вы сами, — сказала она, — разве вы сегодня не более грустны, чем обычно?

— Я, — сказал Морис. — У меня есть причина быть грустным, а вы?

— Вы несчастны?

— Конечно. Разве вы никогда по моему дрожащему голосу не замечали, как я страдаю? Разве не случалось, что во время беседы с вами или вашим мужем мне приходилось вставать, как будто мне не хватало воздуха, и выходить, ведь мне казалось в такие моменты, что моя грудь вот-вот разорвется?

— Но, — спросила смущенная Женевьева, — чем вы объясняете это страдание?

— Если бы я был кокеткой, — сказал Морис, горько засмеявшись, — я бы сказал, что у меня расшалились нервы.

— А сейчас вы тоже страдаете?

— Очень, — сказал Морис.

— Ну, что же, тогда будем возвращаться.

— Уже?

— Конечно.

— Ах, да! Правда, — прошептал молодой человек, — я и забыл, что мсье Моран должен вернуться из Рамбуйе до наступления сумерек, а уже смеркается.

Женевьева посмотрела на него с упреком.

— Опять! — сказала она.

— Почему же в прошлый раз вы так расхвалили мне мсье Морана? — спросил Морис. — Это ваша вина.

— А с каких это пор, — спросила Женевьева, — перед людьми, которых ценишь, нельзя говорить того, что думаешь о человеке достойном уважения?

— Слишком сильно это уважение, раз оно заставляет вас так ускорить шаги из боязни опоздать на несколько минут.

— Сегодня вы крайне несправедливы, Морис. Разве я не провела с вами часть дня?

— Вы правы, я и правда слишком требователен, — вновь начал Морис, отдаваясь раздражению. — Пойдем к мсье Морану, пойдем!

Женевьева чувствовала, как досада переполняет ее сердце.

— Да, — сказала она, — пойдем к мсье Морану. Он, по крайней мере, друг, который никогда не доставляет мне неприятностей.

— Да, такие друзья всегда ценны, — сказал Морис, задыхаясь от ревности, — и я гоже хотел бы иметь таких.

В это время они уже шли по большой дороге, горизонт алел в последних лучах заходящего солнца, которые играли на позолоченной резьбе собора Инвалидов. И первая звезда, та самая, что в прошедшие вечера уже привлекала взор Женевьевы, засияла в темной синеве неба.

Со смиренной покорностью Женевьева выпустила руку Мориса.

— Что с вами? Вы и меня заставляете страдать, — сказала она.

— Ах, — ответил Морис, — я ведь не такой интриган, как некоторые. Я не умею заставить себя любить.

— Морис! — воскликнула Женевьева.

— О, сударыня! Если он всегда добр, всегда в ровном настроении, то только потому, что он не страдает.

Женевьева вновь оперлась своей белой рукой о мощную руку Мориса.

— Прошу вас, — сказала она изменившимся голосом, — не надо больше, не говорите!

— Почему?

— Потому что ваш голос причиняет мне боль.

— Итак, все во мне вам не нравится, даже голос?

— Молчите, заклинаю вас.

— Повинуюсь, сударыня.

И пылкий молодой человек провел рукой по лбу, влажному от пота.

Женевьева видела, что он действительно страдал. Такие натуры, как Морис, страдают как никто другой.

— Вы мой друг, Морис, — сказала Женевьева, подняв на него ангельский взор, — драгоценный друг. Сделайте так, Морис, чтобы я не потеряла этого своего друга.

— О, вы не будете о нем долго сожалеть! — воскликнул Морис.

— Вы ошибаетесь, — сказала Женевьева, — я буду сожалеть о вас долго, всегда.

— Женевьева! Женевьева! — воскликнул Морис. — Сжальтесь надо мной!

Женевьева вздрогнула.

В первый раз Морис произнес ее имя с таким чувством.

— Хорошо, — продолжал Морис, — поскольку вы обо всем догадываетесь, позвольте мне говорить об этом, Женевьева. Хотя вы, может быть, и испепелите меня взглядом. Уж слишком долго я молчу. Я буду говорить, Женевьева.

— Сударь, — ответила молодая женщина, — я ведь вас просила во имя нашей дружбы молчать. Сударь, я прошу вас об этом снова, сделайте это для меня. Ни слова больше, именем Неба, ни слова больше!

— Дружба, дружба. Ах, если это та дружба, которую вы питаете к мсье Морану, я не хочу больше вашей дружбы, Женевьева, мне нужно больше, чем другим.

— Ну, довольно, — сказала мадам Диксмер, — хватит, мсье Линдей. Вот наш экипаж, соблаговолите отвезти меня к моему мужу.

Морис дрожал от волнения и охватившего его жара. Когда Женевьева, чтобы подняться в экипаж, оперлась о руку Мориса, молодому человеку ее рука показалась пламенем. Они сели в экипаж. Женевьева сзади, в глубине кареты. Морис разместился впереди. Они проехали весь Париж, не сказав ни слова.

И только Женевьева на протяжении всей дороги все прикладывала к глазам носовой платок.

Когда они приехали в мастерскую, Диксмер был занят в своем рабочем кабинете. Моран, вернувшись из Рамбуйе, переодевался. Направляясь в свою комнату, Женевьева протянула Морису руку со словами:

— Прощайте, Морис, вы этого хотели…

Морис ничего не ответил, прошел к камину, где висела миниатюра с изображением Женевьевы, пылко поцеловал ее, прижал к сердцу, потом повесил на место и ушел.

Морис не помнил как вернулся к себе. Ничего не видя и не слыша он шел по Парижу. Все происшедшее предстало перед ним как сон, он не мог дать себе отчета ни в своих действиях, ни в чувствах. Бывают моменты, когда самая трезвая, не теряющая самообладания душа, забывается под влиянием необузданности, вызванной низменными силами воображения.