Книга Толпа - Эмили Эдвардс

бросает косой взгляд на мою ногу. У старых и молодых много общего — например, явный недостаток такта. Я рефлекторно, как делаю всю жизнь, прикрываю руками высохшую ногу, всегда стыдливо изогнутую в сторону своей соседки.

— У моей сестры тоже был полиомиелит. Она просидела в такой штуке всю свою короткую жизнь, царствие ей небесное, — она похлопывает по своей коляске.

Я приглаживаю волосы. Сегодня редко кто догадывается.

— Конечно, ее коляска была не то, что эта хитрая штуковина — нет, у нее была деревянная, с зеленым кожаным сиденьем. Слишком большая для такой маленькой девочки. Нам сказали, что раньше она принадлежала пожилому викторианскому джентльмену. В те времена в Дели ничего другого было не достать. Мы там жили, в Дели. А ты бывала с семьей за границей?

Я качаю головой, начинаю говорить, откашливаюсь и произношу только:

— Лондон.

— А-а, ты подхватила полиомиелит в Лондоне? — говорит она таким будничным голосом, словно я сообщила ей об автобусном маршруте, о котором она прежде не слышала.

Она снова начинает бренчать спицами:

— Не повезло тебе, милочка.

— Да, похоже, что так.

Странно, когда то, что ты считала главным событием в жизни, сводится к нескольким скупым словам. Мне было семь. Помню, я играла с няней в классики, когда начала болеть голова. Шепот в спальне казался мне громом, свет из окна ошпаривал лицо как кипяток. Я с криком проснулась внутри «железного легкого»[5], парализованная; вокруг меня было еще шестеро детей, их головы торчали из железной коробки. Сказали, что мне еще повезло. Некоторые из тех детей были вынуждены жить в этой пыточной камере до конца дней. От других остались только голова, горло и живот, все остальное высохло как старый плод, слишком долго провисевший на ветке. Но я никогда не чувствовала, что мне повезло. Я слышала, как моя тетя говорила по телефону, через несколько дней после того, как меня привезли домой:

— Какое горе, такая была славная малышка, к тому же единственный ребенок. Бедная, бедная моя сестра.

За эти двадцать семь лет, кроме меня да еще изредка врача, никто не видел мою правую ногу — и не увидит.

— Я понимаю тебя, милочка. Молодые никакого представления об этом не имеют. Моя подружка в Дели — милая такая француженка, Люсиль, никогда ее не забуду, — начала кашлять кровью. Несколько недель спустя они с братом умерли от туберкулеза, да и мои дети переболели и свинкой, и корью, и всем остальным. А еще моя двоюродная сестра заболела краснухой, когда была беременна. Бедный малыш родился весь скрюченный и вскоре умер.

Дойдя до конца своего жуткого списка, она спрашивает:

— Мятную конфетку? — и крепким большим пальцем вытаскивает из упаковки леденец.

Я качаю головой. Озираюсь вокруг в поисках другого места с большим расстоянием между рядами, когда раздается голос:

— Всем встать!

Пристав, который помогал мне, открывает дверь для судьи, и мы с моей соседкой единственные не подчиняемся его приказу.

15 июля 2019 года

Эш присоединяется к Брай, сидящей на веранде с кружкой утреннего кофе. Когда он садится за дальним концом стола, она смотрит на него, но ничего не говорит. Брай поворачивает стул к Альбе, которая сидит на траве и смеется, когда несколько божьих коровок расползаются по ее рукам, как сыпь. Они рассыпаны по всей свежескошенной лужайке, словно бусины очень длинного ожерелья.

Альба должна была пойти в дошкольную группу, чтобы готовиться к началу учебного года, но Брай оставила ее дома. В первую ночь после того, как Эш рассказал о том, что он сделал, она вставала, чтобы проверить Альбу, трясущейся рукой потрогать ей лоб и убедиться, что ее дыхание не изменилось. Сейчас она выглядит абсолютно нормально — как обычно, весела и прекрасна.

— Что, если мы с Альбой сходим на пляж, а ты — на йогу? Проведешь время, как захочешь? — заботливо спрашивает Эш.

Брай решительно качает головой, поворачивается, чтобы посмотреть ему прямо в глаза, и говорит:

— Нет.

Она хочет ранить его, как он ранил ее. Ее лицо не выражает никаких эмоций, когда она тихо, чтобы не слышала Альба, говорит:

— Джесси придет с Коко. Я не хочу, чтобы ты в это время был дома.

Она знает, что так вела себя с ним Линетт — изолировала его от сыновей. Она понимает, что поступает жестоко, но и радуется точному попаданию в цель. Эш кивает, через некоторое время он забирает свою кружку и тихо уходит в дом. Брай чувствует вспышку силы. Единственное, что есть хорошего в этой паршивой ситуации, — это то, что у нее теперь хватает смелости говорить то, что она хочет.

Но на один плюс приходится куча минусов, и самое неожиданное — острое чувство одиночества. Той ночью, глядя на спящую Альбу, Брай поняла, что ей некому рассказать о предательстве Эша. Ей вовсе не хотелось исповедоваться Роу, Эмме или кому-то еще из новых друзей в Фарли, а ее родственники навсегда отвернулись бы от Эша, если бы узнали. Единственный человек, с кем можно было бы поговорить, — это Элизабет, но последствия такого разговора — особенно после ее письма, — будут слишком серьезны, чтобы Брай на это решилась. Жужжит лежащий перед ней телефон, и она смотрит на экран, ожидая увидеть имя Элизабет. Она ведь явно хочет напомнить ей про письмо. Но это сообщение от Розалин.

Доброе утро, Брай. Могу я зайти попозже? Хочу кое-что спросить. Жду ответа.

Розалин.

Тон сообщения живой и прямолинейный. Брай пишет ответ:

Доброе утро! Надеюсь, у вас все хорошо. Будем рады вас видеть, заходите на чай. Около пяти?

Брай

Она перечитывает написанное. Качает головой, удаляет и пишет заново:

Здравствуйте, Розалин. Да, мы с Альбой дома. Приходите.

Брай

Она отправляет это более короткое сообщение и тут же начинает жалеть, что не пригласила Розалин