Книга Консерваторы. Без либералов и революций - Эдмунд Бёрк

запугивать народ сим мнимым страшилищем, называемым контрреволюцией! которые, согласившись, что революция была ужасным бедствием, тем не менее настаивают, будто нельзя вернуться назад! Разве не утверждается, что бедам, причиненным революцией, пришел конец, и что французы обрели свою гавань? Воцарение Робеспьера так подавило этот народ, настолько поразило его воображение, что он считает вполне сносным и почти счастливым любое положение вещей, когда нет беспрестанной резни. Во времена горячки терроризма иностранцы отмечали, что все письма из Франции с описаниями чудовищных сцен той жестокой поры заканчивались словами: ныне у нас спокойно, то есть палачи отдыхают; они набираются сил; пока все идет хорошо.

Это чувство пережило адский режим, породивший его. Оцепеневший от террора и обескураженный провалами политики иностранных держав, француз замкнулся в эгоизме, позволяющем ему видеть только себя, только место и миг нынешнего своего бытия. В сотне мест Франции совершаются убийства; это не важно, ибо не его самого грабят или калечат; если одно из таких покушений свершается совсем рядом с ним, на его улице – тоже не важно? Час минул; ныне все спокойно: он удвоит засовы и перестанет об этом думать.

Одним словом, каждый француз полностью доволен тем днем, когда его не убивают.

* * *

Вместе с тем законы бессильны, а правительство признает свою неспособность принудить к их исполнению. Повсюду множатся самые гнусные преступления: демон революции гордо приподымает голову; конституция – это только паутина, и власть позволяет себе страшные покушения. Брак превратился в легальную проституцию; нет более отеческой власти, страх больше не удерживает от злодеяний, нет больше убежищ для бедных. Страшные самоубийства раскрывают отчаяние несчастных, которые обвиняют правителей. Дух народа упал самым ужасающим образом; и уничтожение религии вкупе с полным отсутствием публичного образования готовит для Франции поколение, одна мысль о котором заставляет содрогнуться.

Презренные оптимисты! Так вот каков порядок вещей, смены которого вы боитесь! Отрешитесь, отрешитесь же от вашей злосчастной летаргии! Вместо того чтобы рисовать народу воображаемые беды, которые должны-де грянуть в итоге преобразования, употребите ваши способности на то, чтобы заставить его возжелать доброе и оздоровляющее потрясение, которое приведет короля на его трон, а Францию – к порядку.

Покажите нам, чересчур озабоченные люди, покажите нам эти страшные бедствия, которыми вам угрожают, дабы отвратить вас от монархии. Неужели вы не видите, что у ваших республиканских учреждений совершенно нет корней? Они только поставлены на вашу землю, тогда как предыдущие были в нее посажены. Понадобился топор, чтобы выкорчевать эти последние, а первые – не выдержат вихря и исчезнут бесследно. Это, вне сомнения, совсем не одно и то же – отнять у какого-нибудь парламентского председателя в бархатной шляпе с галуном его наследственный сан, являющийся его собственностью, или заставить освободить свое место временного судью, у которого нет никакого сана. Революция принесла много страданий, ибо многое разгромила; ибо она внезапно и жестоко нарушила все права собственности, все пристрастия и все обычаи; ибо всякая плебейская тирания по самой своей природе необузданна, оскорбительна и безжалостна, а та, которую учинила французская революция, довела эти свойства до предела, и вселенная никогда еще не видела столь подлой и абсолютной тирании.

Представления – чувствительная струна человека: когда болезненно задевают эту струну, он испускает громкие крики. Именно это сделало революцию столь мучительной, ибо она растоптала все великие представления. Однако если восстановление монархии причинило бы столь же обширному количеству людей такие же действительные лишения, то все-таки была бы огромная разница – она не растопчет ничье достоинство; ибо во Франции вовсе не осталось достоинства по той причине, что совсем нет суверенности.

Но если принимать во внимание только лишь физические лишения, то и тогда разница будет не менее впечатляющей. Узурпаторская власть умерщвляла безвинных; король простит виновных; первая власть уничтожала законные права собственности; вторая поразмыслит над случаями незаконной собственности.

После семилетних усилий узурпаторской власти ей так и не удалось устроить ни начальной школы, ни сельского праздника. Все, вплоть до ее сторонников, насмехаются над ее законами, ее должностями, ее учреждениями, празднованиями и даже ее костюмами. Другая власть, строящаяся на истинной основе, отнюдь не будет двигаться на ощупь: неведомая сила определяет ее деяния, она трудится только во имя возрождения: между тем от любого упорядоченного действия коробится лишь зло.

Еще одна крупная ошибка – воображать, что народ якобы потеряет что-либо с восстановлением монархии; ибо народ, дескать, по идее только выиграл от всеобщего ниспровержения. Как говорят, он имеет право на занятие любой должности; так что же? Хотелось бы узнать, чего они стоят, эти должности, о которых столько шумят и которые преподносят народу как великое завоевание, – они ничто перед истинным судом общественного мнения.

Даже военное сословие, считавшееся во Франции почетнее всех остальных, потеряло свой блеск: оно утратило свой престиж в глазах общественного мнения, а установление мира еще более понизит его. Военных пугают восстановлением монархии, но никто более них в этом не заинтересован. Нет ничего очевиднее того, что королю необходимо поддержание их высокого положения, и от них зависит – рано или поздно превратить эту политическую необходимость в потребность любви, долга и признательности.

Благодаря чрезвычайному сочетанию обстоятельств в военных нет ничего, что могло бы оскорбить самое роялистское убеждение. Никто не имеет права их презирать, ибо они сражаются только за Францию; между ними и королем нет никакой стены предубеждений, способных помешать исполнению их долга: [король] прежде всего француз.

У французских военных после всех их побед есть только одна потребность: чтобы легитимная суверенность узаконила их положение; сейчас их боятся или презирают. Глубочайшая безучастность – вот цена их трудов, а их сограждане суть самые равнодушные к трофеям армии люди во вселенной. Они зачастую доходят до того, что ненавидят эти победы, которые питают боевой дух их властителей. Восстановление монархии тотчас обеспечит военным высокое положение в общественном мнении. Таланты обретут на своем пути подлинное достоинство, а всеувеличивающимся свидетельством его будет собственность воинов, право на которую они передадут своим детям. Эта незапятнанная слава, это спокойное сияние стоят больше наград и остракизма забвения, которое воспоследовало за эшафотом.

* * *

Если взглянуть на вопрос более широко, то обнаружится, что монархия, безусловно, есть правление, дающее наибольшие отличия наибольшему числу людей. Суверенность при этом образе правления обладает достаточным блеском, чтобы передать часть его, с необходимыми градациями, множеству действующих лиц, которых она в той или иной мере отличает. В Республике, по сравнению с монархией, суверенность совершенно неосязаема, поскольку это есть сущность чисто духовного свойства, и ее величие нельзя передать кому-либо: