Книга Что видно отсюда - Марьяна Леки

задавал этот вопрос не мне, а так, в пространство.

Аляска уже тогда была много старше, чем вообще полагается быть собаке. Сельма недавно видела по телевизору документальный фильм про преступников, которые крадут собак и, по словам Сельмы, превращают их в подопытных животных. Сельма была очень обеспокоена.

— Я не думаю, чтобы именно Аляску превратили в подопытное животное, — сказала Эльсбет. — Ну что можно проверить на старой собаке?

— Как стать бессмертным, — сказала Сельма.

Я не верила в бессмертие, которое можно изучать по Аляске, и, наоборот, боялась, что она забилась куда-нибудь умирать. Правда, забиваться куда-нибудь было не в характере Аляски, но ведь до сих пор и умирать было не в ее характере. При каждом приближении к упавшему дереву или к куче листвы я боялась, что именно это место Аляска могла облюбовать себе для того, чтобы залечь умирать.

Я еще с утра, когда мы заметили пропажу Аляски, позвонила Пальму, потому что боялась, как бы он не пошел на охоту, не перепутал Аляску с косулей и не пристрелил ее.

— Да я бы этого никогда не сделал, Луиза, — сказал Пальм. — Может, помочь вам искать?

Со смерти Мартина, за все минувшие двенадцать лет Пальм больше не выпил ни капли. Вместе с Сельмой они убрали все бутылки — и пустые, и полные, — они стояли под раковиной Пальма, под кроватью Пальма, в шкафах ванной комнаты и спальни. Они с Сельмой сделали пять ходок к контейнеру со старым стеклом.

Пальм сделался набожным. Повсюду в его доме теперь висели цитаты из Библии, большинство из них было связано со светом. Я — свет миру[3], было написано на холодильнике. Я в мир пришел как свет[4], было написано над разделочным столом. Я свет, что превыше всего[5], было написано на темном шкафу в спальне Пальма.

Эльсбет не понимала этого.

— Где же тут смысл? — спрашивала она снова и снова. — Как можно было обратиться к Богу как раз тогда, когда Бог показал Себя со Своей худшей стороны?

Но Сельма сказала, что в этом, пожалуй, больше смысла, чем сдувать в апреле листья с дерева, и что Пальм, в конце концов, всегда хорошо разбирался в освещении и светилах.

Я после смерти Мартина стала бояться Пальма, но это был не тот страх, какой я испытывала к нему раньше. После смерти Мартина я стала бояться боли Пальма. Я не знала, как мне подойти к нему — как не знаешь, можно ли и как подойти к неподвижному животному, которого никогда раньше не видел. Боль вывернула из него все лишнее, а это было, считай, вообще все в Пальме. И злость куда-то ушла, а без злости он был еще страшнее, чем с ней.

Взгляд Пальма теперь больше не был зверским, волосы тоже не лохматились дико, а каждое утро были прилизаны и приглажены, и все равно — как у Мартина — вскоре уже торчал какой-нибудь вихор. Если ему на это указывали, он отвечал:

— Это он указывает, где Господь.

После смерти Мартина Пальм заходил то к Эльсбет, то к оптику, то к Сельме, чтобы обсудить места из Библии. Они оставляли Пальма у себя, насколько он захочет, усаживали в своих кухнях, гостиных или на табурет для проверки зрения. Пальм хотя и инсталлировал в себя за эти годы веру, но никто не мог положиться на то, что она достаточно тверда для непрерывных часов в тихом доме Пальма и достаточно атлетична для того, чтобы взять в рывке, толчке или жиме все то, чего больше не было.

По большей части Пальм обсуждал места из Библии с самим собой, он предвосхищал вопросы для обсуждения, которые ему редко задавали.

— Теперь ты, конечно, хочешь знать, почему Иисус сказал слепому, чтобы тот не возвращался в деревню, — говорил Пальм. — Я могу тебе это объяснить.

Он говорил:

— Наверняка ты уже не раз спрашивала себя, как именно Иисус сделал ходячим расслабленного, ну, это я тебе с удовольствием растолкую, — и Пальм растолковывал, а оптик молчком помешивал в своей кофейной чашке и не противился высказываниям Пальма, и даже Эльсбет, которая по-настоящему старалась выслушивать Пальма и во все вникать, в какой-то момент задремывала, она спала сидя на диване с открытым ртом, а Пальм все равно продолжал свои толкования.

Сельма была единственной, кто действительно задавал Пальму вопросы, и, когда Пальм излагал Библию, она по крайней мере говорила:

— Да, Пальм, я действительно спрашиваю себя об этом, объясни же мне.

Она многое переспрашивала, чтобы продлить его разглагольствования, чтобы он получил себе пару лишних часов, ведь для Пальма, по мнению Сельмы, дело было в этом: еще пару часов не оставаться одному. Время от времени Сельма в его посещения удалялась в ванную комнату и быстренько съедала там штук пять «Mon Chéri» за раз. Из-за начавшейся деформации левой кисти она вскрывала целлофановую упаковку одной рукой, как тогда, когда ей пришлось таскать меня на себе три дня. После «Mon Chéri» она глубоко вздыхала, совала в рот эвкалиптовый леденец и возвращалась в кухню, где Пальм поджидал ее со своими дальнейшими рассуждениями.

Никто из нас не осмеливался притронуться к Пальму. Мы подавали ему руку, и это было все. Мы никогда не обнимали его, не похлопывали по плечу. Ни в коем случае, мы это знали, Пальм не потерпел бы никаких прикосновений. Как будто мог рассыпаться в пыль.

— Нет, спасибо, не нужно, — сказала я, когда Пальм предложил свою помощь в поисках Аляски; я опасалась, что он все время будет цитировать Библию, в конце концов, в Библии много мест, подходящих для того, кто кого-нибудь ищет.

— Желаю вам Божьего благословения в вашем поиске, — сказал Пальм.

— Ищите, и обрящете, — ответила я, чтобы доставить Пальму радость, и это сработало.

Мы искали до самого вечера.

— Аляска! — кричали мы. — Аляска!

Мы обежали две соседние деревни и спрашивали каждого встречного, не видел ли кто очень большую собаку. Эльсбет постоянно спрашивала у нас, не чешется ли у кого-нибудь случайно правая ладонь, и это раздражало не меньше, чем раздражали бы проповеди Пальма. Эльсбет объяснила, что непременно кого-то встретишь, если чешется правая ладонь.

— Нет, — говорили мы, — все еще не чешется.

— Я больше не могу ходить, — сдалась, в конце концов, Сельма.

— Прервемся, — сказал оптик, — завтра утром продолжим поиск. Может, Аляска уже давно сидит перед дверью и ждет нас.

Я не хотела прерываться, я догадывалась, что стоит прекратить поиск — и тот, кого ты ищешь, потерян навсегда.