Книга Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

я тут за двоих…

Николай зашел в конторку мастера и, рассказав, что случилось, спросил, кто этот великан.

— Землекоп Мишка. Грудь сто сорок сантиметров. Сам мерял, для интересу… Мы ему этих лопат делали — не сочтешь!

— А вы бы одну, да хорошую.

— Надоело! — отмахнулся мастер.

Тем временем землекоп-великан намного опередил своих товарищей. Горой возвышалась земля за его спиной. Он по плечи ушел в свой окоп.

Возвращались домой на рассвете.

— А вы где живете? — робко спросил Николай.

— В землянке. Я недавно прибыл.

— А где работаете?

— На плотине. Сегодня на вторую смену остался. После митинга-то… Вот чуток посплю и снова на берег. При солнышке оно веселее… А чего ты насчет жилья пытал? В гости будешь?

— Просто так… Может, еще когда встретимся.

— Встретимся, — заверил великан, осторожно пожимая Николаю руку. — Приходи на реку. — И засмеялся. — Я тебе словно красной девице говорю. Оно, конечно, можно и в землянку заглянуть, да там у меня ничего окромя топчана нет. Так что не очень-то интересно.

Соседи Николая мирно спали. Он хотел осторожно пройти к своей койке и все же разбудил Плетнева.

— А я тоже недавно уснул, — поспешно проговорил инженер.

Николаю было неловко: зачем оправдывается?

— Всю ночь над чертежом сидел. Я, знаете ли, считаю, что лучше над чертежом сидеть, чем землю копать. Все-таки от этого строительству больше пользы будет.

— А я еще и с девками успел перецеловаться после штурма-то, — выглянул из-под одеяла Бабкин. — Адью!

— Моторный вы человек, — сказал иронически Плетнев. — Вы, Коля, не следуйте его примеру. Лучше поступите учиться. Хотите, помогу? Особенно по алгебре. Люблю алгебру. Волшебная дисциплина!

Николай сдержанно поблагодарил.

Дня через три Николай пробрался на берег реки и притащил лопату втрое больше обыкновенной. Сам мастерил ее, а помогал Алексей Петрович. Мишка принял подарок с радостью. Повертел лопату в огромных ладонях, и она засверкала на солнце. Казалось, брось ее на землю, завертится, как волчок.

«Легковата!» — с беспокойством подумал Николай.

— Спасибо тебе, — поблагодарил землекоп. — У меня братишка дома, вроде тебя, такой, знаешь, тоненький, в мамку уродился. Она у нас — как былиночка была, как цветок полевой… теперь бы мне еще тачку соорудить по размеру — и все! Пойду поворачиваться любо-дорого. Я из вятских. Тятька плотничает, в иную веселую пору даже ложку выдолбит на потребу людям, а то и петрушку крашеного смастерит ребятам на потеху. А мне это дело несподручно. Ломкое больно. Мне, знаешь, покидать бы чего… вот так… вот так… вот так!

И пошла лопата врезаться в землю.

— Хороший мастер делал, душевный, — хвалил землекоп. — Пойдет дело! Давай становись, только подале. А вы разойдись, ребяты…

Сгрудившиеся было землекопы посторонились. И Мишка принялся отваливать землю на сторону.

Поздней осенью начали сразу с двух берегов бетонировать плотину, чтобы успеть до весеннего паводка. Николай приходил сюда вместе с комсомольцами помогать бетонщикам. Трудно было толкать тачку с цементом по узкому, неустойчивому настилу. И все же Николай справлялся с этим не хуже других. Но было бы куда веселее и лучше, если бы он в самом деле чувствовал ту самую романтику, о которой писали в газетах. «Странный я какой-то, — думал он, — ничего я не чувствую этого, ни музыки, ни песен… Почему я не вижу, как рушится старый мир, не чувствую, не вижу, что я выхожу на светлый путь, что я строю социализм?» Возможно, если бы он был мотористом бетономешалки, где приходится мысленно засекать время, угадывать, радоваться и огорчаться тому, сколько получается замесов в минуту, или если бы он был наверху бетонолитной башни, с которой все видно, или хоть бы раз спустился в скафандре на дно реки, как это делают водолазы, чтобы проверить крепость бетона в быках, если бы ему посчастливилось полетать над строящейся плотиной, как летал начальник строительства, то наверняка он бы почувствовал эту романтику. А то — гони вагонетку, толкай ее по рельсам, а рельсы еще покачиваются, как всякая наспех проложенная узкоколейка… Правда, теперь уже на морозе мерзнут руки. Скоро, говорят, станет застывать бетон. Может быть, тогда он и почувствует необычность своего труда.

Бетон начал застывать в декабре, при сорокаградусном морозе. Николай хорошо запомнил одну такую ночь, одну из бесчисленных штурмовых ночей за эти полгода… Руки замерзали на ветру. Бетон застывал в бетономешалке, в стерлингах, по дороге к бетонолитной башне, застывал, плохо ложась в опалубке. Приходилось разогревать его. Повсюду горели костры. Вот тут-то, в эту морозную, страшную, ветреную ночь, Николай наконец почувствовал всю тяжесть и всю радость труда и, вслепую толкая вагонетку, свирепо ругался и счастливо бормотал. Он хвалил хороших ребят, вроде Мишки-землекопа, и ругал вредителей из Промпартии — пусть не думают, что это можно остановить, пусть знают, пусть бессильно злобствуют. И вспомнился ему Плетнев, этот «молодой специалист», а вернее — оппортунист, как его окрестил Алексей Петрович… Все равно сделаем, все равно пустим в ход! Вот уже говорят, что на волжском заводе начали выдавать по десяти тракторов в день… А еще вспомнилась мать, и ему хотелось, чтобы она увидела его в эту минуту, чтобы знала, как тут работается, что он уже не тот, каким был в первую ночь на строительстве. Лопатой и рукавицами теперь не запугаешь! И он радовался тому, что может, несмотря на свирепый холод, гнать бетон и кричать, и петь, и говорить… И вспомнилось, как землекоп-великан рассказывал про свою, похожую на полевой цветок — такую, должно быть, красивую, мать, и пожалел его: он никогда не сможет рассказать матери про такие вот свои чувства.

Закрывая лицо рукою, Николай гнал вагонетку вперед. Но ветер со снегом поддувал снизу и трудно было от него спрятаться. Увертываясь от ударов ветра, Николай нечаянно коснулся лбом металла и словно ожегся о раскаленное железо. «Метка останется, — подумал он, — меченый, крещеный». А что, если это и есть романтика?

Прикрытый от ветра грудой железных конструкций, поблизости пламенел костер. В красном пылком свете его появились начальник строительства Нечаев — в кепке с наушниками, в суконной шинели, в сапогах, давно не бритый; секретарь парткома Кузнецов — в желтой борчатке стриженого жеребенка, в валенках, в шапке-ушанке, с чуть обледенелыми усами, и консультант-американец — в модном клетчатом пальто, в тяжелых ботинках, в пышной меховой шапке. Высокий воротник, очки в роговой оправе и бородка как бы скрывали его лицо. Стараясь пересилить порыв ледяного ветра, он крикнул Нечаеву:

— Возможно ли работать в такую погоду? Этот юноша… он же погибнет! Джеклондоновские страсти… Клондайк…

Николай понял, что говорят о нем.

«Не погибну! — едва не крикнул он и покатил вагонетку