Книга Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

утаить несколько движений, но Рожков сразу заметил и сделал ей замечание:

— Отдыхать будете в положенное время, а сейчас продолжайте пилить.

Говорил он медленно, после каждого слова делая паузу.

Девушка, вся вспыхнув, продолжала совать палку.

Второй урок показался еще тягостней. Рожков привел своих учеников в класс, заставленный пахнущими сосной, окрашенными голубой краской деревянными станками. Каждый положил правую руку на станок, защемил ее деревянным хомутом, потом брал молоток и, то опуская, то подымая руку в локте, бил по укрепленной впереди деревяшке. Это упражнение помогало ученикам выработать механическое движение — без промаха попадать молотком по одному и тому же месту. Все это должно было пригодиться после, когда придется иметь дело с зубилом.

Ваня ударил раз, другой, третий. Удары посыпались один за другим, рука заныла на сгибе, в душе проснулась ноющая ненависть к деревяшке. Скорей бы разбить ее, чтобы можно было отдохнуть! Он ударил сильней, еще сильней, со всей силой — раз, два, три. Деревяшка, окольцованная железом, со стоном треснула.

С каждой минутой молоток становился все тяжелей и тяжелей. Ломило поясницу, болело плечо. Казалось, ненавистный урок длится целую вечность.

Наконец задребезжал долгожданный звонок, ребята облегченно вздохнули, рабочий день окончился, можно было идти домой.

Ваня уже несколько лет воспитывал в себе волю. В какой-то книжке он вычитал, что воспитание воли нужно начинать с писания дневника. С тех пор он ежедневно писал дневник, занося в него свои поступки, действия, мысли. Дневник помогал ему разобраться в самом себе, он по дневнику изучал свой характер, обнаруживая свои слабости, и упорно боролся с ними, чем вызывал снисходительную улыбку сестры.

Теперь, придя с работы, он достал дневник и записал в нем:

«Сегодня у меня торжественный день, я стал рабочим. Видимо, нелегко быть рабочим всю жизнь. Я пишу стихи и хочу стать поэтом, но если мне удастся добиться этого, я все равно останусь рабочим и до конца дней своих буду верен рабочему классу».

С этого дня и в самом деле началась для Вани рабочая жизнь. Еще затемно его будил первый гудок на паровозном заводе. Он быстро умывался, завтракал на скорую руку и, замирая от страха, что опоздает, бежал по Змиевскому шоссе на работу.

И так изо дня в день.

XIII

Грицько Бондаренко с Оверком Барабашем, вооруженные централками, произвели обыск в усадьбе Федорца. Резво и дотошно рылись они в клуне, на чердаке, в сене и погребе, но хлеба им не удалось обнаружить. На одну треть початый мешок крупчатки стоял в чулане, Назар Гаврилович сам показал его.

— Это всё. Если нет у вас совести, грабастайте. А больше нет у меня хлеба, сами знаете — все зерно по-христиански роздал народу. — Он многозначительно поднял обкуренный указательный палец к потолку, словно призывая в свидетели самого бога.

Брать последнюю муку было зазорно, и коммунисты, пробыв в усадьбе часа четыре, исколов железным щупом землю в саду, ушли ни с чем. С порога Федорец бросил им вдогонку, так, чтобы слышали односельчане, топтавшиеся у ворот:

— Порядочные люди извиняются за причиненное беспокойство!

— Извиниться можно, но только перед порядочным человеком, — огрызнулся красный от злости Оверко.

— Если я не порядочный, так зачем же ты карманы своей шинели подставлял под мое зерно? Забыл уже? — напомнил кулак, снова обращаясь к молчаливой толпе.

Обыск обрадовал старика. Время было уезжать в Кронштадт к сыну, и Федорцу было на руку, что большевики рылись у него в доме при нем самом. Теперь богом проклятый Отченашенко надолго оставит его семью в покое. Федорец с раздражением замечал, что после реквизиции хлеба у кулаков и раздачи его бедняцким семьям авторитет сапожника Отченашенко возрастает. К нему в сельсовет все больше являлось людей, они несли ему свои сомнения и печали, спрашивали совета и наставления.

Весь день Назар Гаврилович думал о Хри́сте, собирался открыться ей в том, что уезжает, но она избегала встречи с глазу на глаз, и видел он ее только на людях.

После того как он избил сноху в поле и она с гневом и болью открылась ему в своей беременности, старика словно подменили. Вновь почувствовав себя отцом, он стал нежен к ней, застыдился своих былых грубых выходок.

Назар Гаврилович не знал радостей любви. Некогда ему было заниматься такими пустяками, вся энергия его уходила на сколачивание капитала. Он женился рано, когда ему было двадцать лет, на такой же работящей, как он сам, дивчине из соседнего села. Вместе они работали в поле по восемнадцать часов в сутки, подгоняли, как кирпичик к кирпичику, рублик к рублику, возводили крепкое здание своего благополучия.

Через год после свадьбы жена родила ему первенца, которого поп, поглядев в святцы, окрестил Ильей. Через год после первых родов появилась девочка, нареченная Одаркой.

На пятый год замужества молодая, здоровая жена его возвращалась с поля домой на возу с сеном. Дело было после грозы, воз застрял в балке, залитой водой, женщина принялась помогать быкам вытащить поклажу из грязи, надорвала какую-то жилу и, прочахнув всю осень и зиму, на благовещение отдала богу душу.

Федорец не плакал. Он даже обрадовался. Смерть жены развязывала ему руки. К тому времени он уже знал, что брак может стать выгодной сделкой и что он здорово прогадал, взяв себе в жены хоть и красавицу, но бесприданницу; она жила у него как работница «у благодетеля, на чужих хлебах».

Овдовев, Федорец стал внимательно прицениваться к знакомым женщинам, чтобы, не дай бог, опять не продешевить. И вскоре выбор его пал на некрасивую сестру лавочника Бровы, за которой давали пятьдесят десятин земли, пару волов и несколько сундуков приданого. Не раздумывая долго, Федорец послал сватов.

Свадьбу справили на покров, кстати, и праздник пришелся на воскресенье. А через год родился Микола. Кулак обрадовался — бог посылал в семью к нему нового работника.

Вторую жену Федорец не любил так же, как и первую, редко баловал ее вниманием, еще меньше — лаской. К тому же она быстро обрюзгла, с каждым годом все больше становилась взбалмошной и деспотичной бабой, не в пример брату не умела ни сколачивать деньгу, ни выколачивать ее у ближних. Часто она становилась ему помехой во многих начинаниях, не знала цены деньгам и, словно городская финтифлюшка, транжирила и мотала их на тряпки.

Он стал избегать жены и часто ложился спать один, на сеновале, или с сынами на одном рядне, расстеленном в саду, под цветущими вишнями. Так продолжалось без малого шестнадцать лет, пока случай