Книга Мальчик и девочка - Галина Щербакова

И развернулись кони. Они возвращались в жизнь, и она открыла глаза. Мальчик с седыми висками наклонялся к ней с отчаянием в глазах, но мама уже слабо улыбалась и даже хотела что-то сказать, а собака положила ей голову на плечо и лизнула в щеку.

— Дина-Найда, — сказала мать. — Надо же, пришли вместе. Как сговорились. Дама с собачкой… Есть такой рассказ у Чехова. Я так над ним плакала в твоем возрасте… Нет, пожалуй позже. Мы были медленные дети. — Мать вздохнула. — Тоже про любовь. — И добавила: — И грех… «Лишнее слово, лишнее, — подумала она. — Хотя я уже принимаю этот грех как свой».

«Когда ей станет хорошо, — думал мальчик, — я уйду. Мы уедем с Диной куда подальше. Иначе она убьет и себя, и меня».

Но они улыбались друг другу, будучи самыми близкими и бесконечно далекими.

Сбивая на кочках ноги, девочка брела в темноте к Ангелу. Отсюда мощно гляделась липовая аллея. Как всегда вечером, деревья, в сущности, жили в небе, цепляясь кронами, и вели свой счет жизни и обстоятельствам. Лицо Ангела было все в следах убивания. На нем была выковыряна дырка рта. От отбитого носа шла трещина, которая раздвинула глаза вширь. И кто-то настойчивый внедрялся в ту трещину-щель топориком, чтоб разломать голову надвое, но Ангел был хоть и раненый, а крепкий. И затылок его был кругл и красив. Торчали остряки крыльев. Ну, естественно, отломать крыло птице проще простого. «Но он ведь не птица, — подумала девочка, — он же детский Бог. Он должен был им не даться». Девочка смутилась глупости собственных мыслей. Ангел был сделан людьми и людьми же порушен. Нет ничего вечного из сделанного руками человека. Самые что нм на есть распрекрасные церкви валили в два притопа три прихлопа, сносили города.

— Почему так? — почти закричала она, вспугнув затихшую к ночи природу. И только кроны липы где-то высоко, высоко, даже если и услышали, но не обратили внимания на девочкин вопрос, хотя именно им бы и объяснить ребенку тщетность суетного человеческого разума, изъеденного раком злости и ненависти. Но липы молчали, что, в сущности, было свинством с их стороны. Ведь если вечные и знающие молчат, то получается полный безысход. Или она побежала не в ту сторону?

Отчаяние без предела охватило девочку. Не было смысла в жизни, если в ней. существовала такая сила разрушения ее же. Все будет уничтожено, все будет убито, и ничто не может это остановить. В этот момент девочка даже испугалась Ангела с лицом сифилитика, который стоит и смотрит раздвинутыми щелью глазами, и ему плевать на цепи, которыми уже прикованы и липы. Значит, уже начались и их пытки?

Но тут она услышала автомобильные сигналы. К даче мальчика подъезжала машина, из нее выходил отец и еще какой-то дядька. Они оставили машину открытой и быстро пошли в дачу. Мальчик пошел с ними, а девочка пошла тропинкой вдоль ограды, которая выводила ее уже не раз ко многому интересному.

Она поняла из подслушанного разговора, что отец приехал за матерью, потому что какое тут в деревне может быть лечение? Что он вызвал сестру матери, и та будет с ней, если не нужна будет больница, поэтому мальчик («ты!») пока остается на даче в зависимости от возможностей сестры («у нее огород и муж попивает, так что времени у нее чуть»). Отец кричал на мальчика, что тот сразу не позвонил, что могли что-то упустить, какие тут врачи, у них и дипломов, считай, нет. Сидя в кустах бузины, девочка воображала, как бы повел себя ее отец. Приехал, бы или свалил бы все на нее?

А сейчас она видела сквозь ветки хлопоты сборов больной женщины в дорогу. Сама мать мальчика стояла на крыльце, вцепившись в поручень. На ней были мужские кальсоны и блузка с кружавчиками, а сверху наброшен плед. У нее подрагивала голова, а глаза все время следили за мальчиком, где он.

— Я хочу, чтоб он уехал тоже.

— Мама, — говорил мальчик, — я не могу бросить собаку. Вот выхожу ее и отдам соседям. Там живет хорошая девчонка, она возьмет. Я договорюсь.

«Это он про меня? — думала девочка. — Это я хорошая девчонка?»

Ей хотелось вскочить и забрать собаку сразу, ей хотелось доказать, что он не ошибся в ней: она хорошая; но мальчик сделал ей знак сидеть тихо, потом подошел и сказал:

— Не бери в голову. Это я нарочно. Это чтоб они оставили меня в покое. Собаку я не отдам никому.

— Я бы взяла, — с вызовом сказала девочка. И только тут вспомнила, что сама запустила псину в этот двор, спасая от повешения. Столько всего случилось за эти дни, и папа-палач как бы скрылся в тумане; а сейчас вот возник — весь набрякший от предвкушения скандала, весь к нему готовый. Девочке стало так страшно от этого видения, что все остальное, реально происходящее, она просмотрела: как усаживали мать в машину, как та отъехала. Вернувшись, она нашла на крылечке свою мать.

— Разбудила машина, — сказала она. — А мне так сладко вздремнулось.

У нее был заспанный, но вполне свежий вид. И черноты под глазами не было и в помине. — Они ее увезли в город? Ну и правильно. Инсульт — это не шуточки.

Мальчик ушел с собакой.

Она будет ждать его на воротах. Возвращаясь, он ее увидит и, может, заговорит.

Но он ушел в другую сторону, ту, что вела коротким путем к станции, — значит, тем же путем он и вернется. Она его не увидит.

В душе родилась маленькая, с манную крупинку, боль и стала набухать, как под крышкой с полотенцем. И возникло чувство одиночества, но не того, что радует ее довольно часто — «я у себя одна, а вы все не нужны мне на фиг», — а другого — болючего, обидчивого, когда хочется лбом прижаться к коре дерева и тереться об нее до крови и жаловаться, жаловаться и жаловаться. Кому? Она снова побежала к этому недобитку-Ангелу, постамент которого был окроплен мочой не одного поколения мальчишек. Обкаканный птицами, обписанный детьми, не поваленный взрослыми, он был одинок, как и она, и уже много десятков лет. Он один был — оказывается — ей брат по горю и печали. Других не было.

— Где ты! — кричит мать, но девочка не слышит. Зато она хорошо видит: Ангел светится. Сначала она думает, что так встала луна. Она сейчас полная и жирная и сочится тяжелым желтым маслом. Но нет, это не луна. Свет как бы с другой стороны. Он из самого Ангела, который стоит хорошенький и целехонький. И нет долбленой ямы вместо носа — наоборот, нос, как и полагается ему, собрал вокруг себя лицо, а белые мраморные глаза очень даже хорошо видят все вокруг и насквозь. И крылья целы, и даже как бы трепещут, как у присевшей на лист стрекозы. Нежно так, беззвучно подрагивают живой жизнью.

«Я нормальная, я в себе, — думает девочка, — просто мне это кажется. Я психанула, а он меня утешает. Это все в моей голове, и нигде больше. На самом деле он битый и траченый. Я сейчас потрогаю его рукой». Она трогает. И пальцы ее скользят по прохладному камню, в котором нет изъянов, а кончик тонкого крылышка легко ложится в ладонь, будто они одного размера. Девочка ощупывает все, все, все. И нос, и губы, уши и каменные кудри. «Так бывает, — думает девочка. — Случаются чудеса, чтобы глупый человек что-то понял, если жизнь ему непонятна. Но ведь мне все понятно. Все! Меня никто не любит. Я никому не нужна».