Книга Смерть Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее

Инес встает.

– Зачем ты так негативно ко всему, Симон? Что важнее: что Давид исцелится или что мы последуем правилам и установкам этой их больницы?

Он склоняет голову, удаляется.

Глава 19

Поскольку в больнице существует свой регламент, кого оповещать в чрезвычайных случаях, его, Симона, и Инес не вызывают к его постели, когда пульс у Давида становится прерывистым, дыхание – затрудненным и врачи начинают готовиться к худшему. Звонок поступает в кабинет доктора Фабриканте в приюте, а оттуда – к сестре Луисе в лазарет. Сестре Луисе недосуг, она занимается мальчиком с лишаем, и, когда приезжает в больницу, Давида уже объявили мертвым, причину смерти предстоит установить; палата, где он умер, закрыта до особого распоряжения (так гласит табличка на двери) для всех, кроме уполномоченного персонала.

Сестру Луису просят подписать заявление о приемке на себе всех обязанностей по организации похорон. Она благоразумно отказывается и желает сперва посовещаться со своим начальником, доктором Фабриканте.

Когда он, Симон, приезжает в тот день после обеда, он натыкается на то же распечатанное сообщение: «ЗАКРЫТО ДО ОСОБОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ». Он пробует дверную ручку, дверь заперта. Он спрашивает на стойке информации: Где мой сын? Женщина за конторкой делает вид, что не знает. Его, судя по всему, переместили, – вот все, что она готова сказать.

Он возвращается к палате, пинает дверь, пока не ломается замок. Постель пуста, палата безлюдна, в воздухе – запах антисептика.

– Его здесь нет, – говорит голос Дмитрия у него за спиной. – И поверх этого тебе придется заплатить за поломку двери.

– Где он?

– Хочешь посмотреть? Я тебе покажу.

Дмитрий ведет его лестничным маршем в подвал, затем по коридору, заваленному картонными коробками и заброшенным оборудованием. На кольце с ключами выбирает один, отпирает дверь с отметкой № 5. Давид лежит голый на столе с мягкой обивкой – на таких обычно гладят белье, в изголовье у него гирлянда праздничных огней, мигает то красным, то синим, в ногах – букет лилий. Истощенные конечности с распухшими суставами смотрятся в смерти менее несуразно, чем в жизни.

– Я принес и огоньки, – говорит Дмитрий. – Мне кажется, они уместны. Цветы – из приюта.

Ему, Симону, кажется, что у него из легких выкачали воздух. Это все подстроено, – думает он, но ощущает за этой мыслью панику. – Если подыграю, – думает он, – если сделаю вид, что все по-настоящему, тогда оно кончится, Давид сядет и улыбнется и все будет как раньше. Но самое главное, – думает он, – Инес нельзя об этом знать, Инес надо защитить, ее это сокрушит, сокрушит!

– Убери огоньки, – говорит он.

Дмитрий не шевелится.

– Как это произошло? – спрашивает он, Симон. В комнате нет воздуха, он едва слышит собственный голос.

– Его больше нет, как сам видишь, – говорит Дмитрий. – Органы этого тела не смогли больше выдерживать, бедное дитя. Но в более глубоком смысле он есть. В глубоком смысле он все еще с нами. Вот во что я верю. Убежден, ты чувствуешь то же самое.

– Не лезь рассказывать мне о моем ребенке, – шепчет он, Симон.

– Это не твой ребенок, Симон. Он принадлежал нам всем.

– Уходи. Оставь меня с ним.

– Мне нельзя, Симон. Мне надо запереть комнату. Таково правило. Но не спеши. Прощайся. Я подожду.

Он, Симон, заставляет себя смотреть на покойника: на изможденные конечности, уже понемногу синеющие, на вялые пустые ладони, на сжавшийся, ни разу не примененный половой орган, на лицо, замкнутое, словно в задумчивости. Он прикасается к щеке – неестественно холодной. Прижимает губы ко лбу. Затем, не понимая как и почему, он осознает себя на полу, на четвереньках.

Пусть все закончится, – думает он. – Пусть я проснусь, пусть это будет конец. Или пусть я никогда не проснусь.

– Не спеши, – говорит Дмитрий. – Это трудно, я знаю.

Он звонит из вестибюля больницы в «Модас Модернас». К телефону подходит Иносенсия. Голос ему, Симону, не принадлежит, нужно прилагать усилия, чтобы его услышали.

– Это Симон, – говорит он. – Скажите Инес, чтоб ехала в больницу. Скажите, чтоб ехала немедленно. Скажите, я буду ждать ее на парковке.

По его лицу, по виду его Инес мгновенно понимает, что случилось.

– Нет! – кричит она. – Нет, нет, нет! Почему ты мне не сказал?

– Тише, Инес. Крепись. Давай руку. Примем это вместе.

Дмитрий околачивается в коридоре, высматривает их.

– Мне очень жаль, – бормочет он. Инес отказывается обращать на него внимание. – Идите за мной, – говорит Дмитрий и быстро шагает вперед.

Цветные огоньки не убрали. Инес смахивает их на пол, лилии тоже; слышен хлопок – лопается лампочка. Она пытается взять мертвого ребенка на руки, голова у него перекатывается вбок.

– Я подожду снаружи, – говорит Дмитрий. – Оставлю вас спокойно горевать.

– Как это случилось? – спрашивает Инес. – Почему ты мне не позвонил?

– Они от меня это скрыли. Они скрыли это от нас обоих. Поверь мне, я позвонил сразу же, как только обнаружил.

– То есть он был один? – спрашивает Инес. Она опускает стиснутое тело на стол, сводит мертвые ноги, складывает безвольные руки. – Он был совсем один? А ты где был?

Где он был? Ему невыносимо думать об этом. В тот миг, когда его ребенок испустил дух, он, Симон, отсутствовал, был рассеян, крепко спал?

– Я просился поговорить с доктором Рибейро, но он, как выясняется, недоступен, – говорит он. – Никто не доступен. Они не хотят нас видеть. Они прячутся, ждут, когда мы уйдем.

Выходя из подвала, они видят удаляющуюся фигуру сеньоры Девито. Подгоняемый гневом, он бросается за ней.

– Сеньора! – зовет он. – Можно поговорить с вами?

Она делает вид, что не слышит. И, лишь когда он хватает ее за руку, она поворачивается к нему и хмурится.

– Да? Что такое?

– Я не знаю, известно ли вам, сеньора, но мой сын сегодня утром скончался. Мы с его матерью не были рядом, когда подошел конец. Мальчик умер совершенно один. Почему нас не было рядом, можете вы спросить? Потому что нам не позвонили.

– Да? Это не моя ответственность – звонить родственникам.

– Нет, это не ваша ответственность. Ни в чем нет вашей ответственности. Ваш дружок Дмитрий запирает несчастного ребенка от нас, но и это не ваша ответственность. Но это вы вытащили его на холод недавно ночью – ради урока астрономии, кто бы мог подумать. Зачем? С чего вы вдруг решили, что это ваша ответственность – учить больного ребенка идиотским названиям звезд?

– Успокойтесь, сеньор! Давид умер не от глотка ночного воздуха. А вот вы с вашей женой силой забрали его из-под нашей опеки, против его воли и вопреки нашим пожеланиям. Кого, по-вашему, винить в том, что последовало?