Книга Из Египта. Мемуары - Андре Асиман

Мои двоюродные бабки на пляже словно переносились в Александрию рубежа веков, далекую от мирка Смухи, ворчливых горничных и лакеев-калек. Вместо купальников бабушки надевали белые или кремовые платья с коротким рукавом, льняные или муслиновые, расшитые кружевом, и широкополые нарядные шляпы, которые придерживали руками всякий раз, как налетал ветерок. На пляже все четыре сестры, их мать, подруги и мадам Виктория Кутзерис, чья вилла смотрела на море, сидели в разноцветных полосатых шезлонгах и постоянно твердили, как важно прятаться от солнца; отекшие ноги их были втиснуты в узкие туфли, и каждая счастливо вздыхала, когда ветер принимался раскачивать большие полосатые зонты. Каждое утро спасатели расставляли зонты в излюбленном местечке сестер, в стороне от воды. Некоторые спасатели умели правильно закрепить навес, за что их высоко ценили: так поместные дворяне порой питают уважение к привратнику, который мастерски ловит крыс, в остальном же совершенно бесполезен. От других, менее искусных, лишь отмахивались, когда те предлагали свои услуги.

На пляже мне никогда не покупали ни еду, ни напитки: никакой кока-колы и уж тем более орехового печенья, которым торговали сновавшие туда-сюда по песку неряшливые разносчики. Бабушка утверждала, что на море нужны фрукты, да побольше, и поэтому всегда брала с собой термос лимонада. Впрочем, я быстро смекнул, к вящей своей радости, что раздобыть мороженое можно, всего лишь поднявшись на ярус выше, в кабинку Флоры. Та обычно читала в шезлонге, я просил у нее мороженое и возвращался, весьма довольный, к бабушке, которая уже в гневе поджидала меня, точно Господь Адама, вкусившего запретный плод.

Однажды я неожиданно застал у молча сидевшей в шезлонге Флоры какую-то женщину, которую не сразу узнал, хотя та, казалось, взглянула на меня с живым интересом. От удивления и радости я немедленно позабыл обо всем, что в тот день встало между нами, – о мосье Косте, о деде, о головокружительных поездках по безымянным александрийским переулкам, об убийствах армян, о бильярдных шарах, даже о том, как бабушка весело хлопнула меня по коленке при виде Стэнли: все улетучилось, едва я услышал голос женщины. Через несколько минут она напомнила мне, что одежда моя осталась внизу, в кабинке у прабабки и бабушки, и надо поставить их в известность, что я еду домой.

Мама подождала, пока я доем мороженое, взяла меня за руку, пошла поздороваться со свойственниками и тоном, не допускавшим возражений, сообщила, что забирает меня домой.

– Но я собиралась заехать с ним в бильярдную к Альберту, – возразила Принцесса, взывая к моей поддержке. – Мы же всегда к нему заглядываем, правда?

Я кивнул.

– Нет, он поедет со мной, – ответила мать.

Я возблагодарил судьбу за то, что мама избавила меня от очередной стычки. Но когда бабушка вытирала меня, прежде чем одеть в чистое, молчание между нами было невыносимым. Лучше бы я скрыл свою радость от того, что уезжаю: казалось, старушка вот-вот расплачется; когда же она с видимым усилием наклонилась застегнуть мне сандалии, я подумал, что, будь у меня возможность изменить прошлое, вовсе отказался бы от мангового мороженого и не наткнулся бы на маму. Я поцеловал бабушку в щеку и произнес то, что редко ей говорил. Я признался, что люблю ее. Но сказал это по-арабски.

На Корниш мама махнула извозчику, мы с Флорой сели в экипаж.

– Нет, погодите, – остановила нас мама, жестами и на ломаном арабском уточнила у возницы, сколько он возьмет за поездку до рю Мемфис. – Слишком дорого, просто грабеж, вылезайте, – велела мама, и мы с Флорой подались было прочь из экипажа. Возница смягчился; это значило, что сейчас последует торг, и вскоре мама повысила голос, потом завизжала, и мы поняли: теперь она точно одержит верх. Прохожие оглядывались на нас. Я же вдруг догадался, наблюдая за тем, как мама жестами показывала цену, отступать от которой не намерена, что кричала она вовсе не из-за упрямства извозчика – все прекрасно знали, что в конце концов он сдастся, – и даже не потому, что лопалась от злости, которую поневоле подавляла, глядя, как ловко свекровь подрывает ее материнский авторитет. Она орала оттого, что догадывалась: бабушка не преминет сегодня же шепотом намекнуть отцу, как возмутил ее мамин поступок, и тем самым выставит ее неблагодарной стервой по отношению к великодушной старушке, чья единственная цель – посвятить оставшиеся ей годы воспитанию сына мнительной арабско-еврейской злыдни. Такие нападки маме нипочем не удалось бы отбить, поскольку для этого пришлось бы проползти под колючей проволокой обвинений свекрови. А этому бывшую воспитанницу мадам Цоцу не научили. Нюх на коварство у нее был поистине лисий, но спастись из силков софистики она не могла и в спорах неизменно проигрывала, потому что умела только кричать, а не спорить, и в царстве слов всегда оставалась чужестранкой. Такое отчаяние испытывает невиновный, когда против него выступает талантливый прокурор.

* * *

Чтобы задобрить свою мать, отец наутро сам отвез меня к родителям. А чтобы ублажить мою, решил, что на пляж мы не поедем. Вместо этого, предложил он, мы втроем с дедом отправимся на распродажу в закрывающийся обувной магазинчик. Погожим летним днем мы проехали по Корниш, оставили автомобиль у отеля «Сесил» и прошлись по бульвару Саада Заглула. Остановились полюбоваться видом, послушали, как волны лижут огромные неказистые валуны вдоль городского побережья. Мы стояли втроем, опершись на парапет, и молча глазели на залив, на дамбу, на крепость Кайт-Бей, где у развалин рухнувшего маяка всегда кипела темная вода. Разговор на время прервался.

– Знаешь, – сказал наконец дед моему отцу, – не нужны мне новые ботинки.

Отец ответил не сразу.

– Сейчас хорошие английские ботинки днем с огнем не сыщешь. Или ты хочешь всю жизнь проходить в поношенных мокасинах?

Оба не отрываясь смотрели на блестевшее утреннее море.

– Не знаю. – И добавил, словно не с сыном разговаривал, а всего лишь рассуждал вслух: – Столько неба и воды – что делать с этой синевой, открывшейся глазу? – А потом, словно опомнясь, спросил: – Тебе-то самому разве обуви не хватает?

– Хватает, но когда они сносятся, неужто я стану расхаживать в «Сделано в Египте»?

Мы шли по Корниш к бульвару.

– Иди быстрее, – сказал мой отец своему.

– Я и так иду быстро.

– Нет, ты плетешься. А нужно ходить энергично, быстро. Вот так. – Отец вдруг прибавил шагу, сильно обогнал нас и, заметив это, так же проворно вернулся. – Видел? Полезно для здоровья, – пояснил отец и прибавил что-то о мосье Полити, тренере по гимнастике, который приходит к нему каждое утро в шесть.

– Вот так? – передразнил его отец.

– Почти. Не забывай работать руками и дыши глубоко.

– Так?

– Да.

– И насколько дольше я тогда протяну? Твою мать хоть переживу? Спасибо, что показал, но я буду ходить, как ходил всегда.

Отец передумал идти в магазин.

– В конце концов, зачем нам готовые туфли, – проговорил он, подразумевая, что может себе позволить шить обувь на заказ, и предложил выпить кофе в заведении окнами на залив. – У меня был отличный год. Дела идут как нельзя лучше. Я даже строю склад под излишек товара. Так что уж на чашку кофе в «Ла Кот» у меня деньги найдутся.