Книга Метромания - Ирина Майорова

– Значит, так, – деловито почесал репу оборванец. – Заночуешь у меня. Пожрем чего-нибудь, выпьем и помозгуем, куда тебе податься. Не отказывайся, пожалеешь. Метро закроется, выпрут тебя на улицу, а там знаешь сколько всякого ворья шатается! И чемодан отберут, и самого разденут. Так что вставай и шевели батонами.

Симонян и Колян (так представился его новый знакомый) с пересадкой добрались до «Лубянки», а там пешочком прошлись до Армянского переулка. Юркнув во дворик небольшого двухэтажного домишки, Колян объявил, что они почти пришли и что чемодан придется оставить наверху. Чертежи, рисунки, фотографии он засунул за ворот толстовки, предварительно заправив ее в штаны. Свитер Грант Нерсессович надел на себя, а белье и носки рассовал по карманам и под футболку.

Пройдя еще пару десятков метров в глубь двора, Колян нагнулся и легко сдвинул решетку, закрывающую вход в колодец. Новый знакомый Симоняна спускался по сваренным из арматуры ступенькам быстро и ловко, будто по мраморной лестнице. Правда, вниз он сбегал не грудью и лицом вперед, а совсем другим местом. Гранту же Нерсессовичу путешествие далось тяжело. Внизу пришлось отдыхать не меньше четверти часа, чтобы восстановилось дыхание и хоть немного успокоилось готовое выскочить из груди сердце. Потом они долго тащились по каким-то ходам и тоннелям (впрочем, это тогда Симоняну показалось, что долго, сейчас такое расстояние для него пустяк), пока наконец не оказались в старинной галерее, давшей приют Коляну и еще десятку таких же, как он, бездомных.

«Найденыш» остался у «грабителя» и в эту ночь, и в следующую, а на третий день был представлен другим членам общины, которые предложили Нерсессычу перекантоваться с ними до лучших времен. Тот с радостью согласился, потому что заболел идеей (такой он человек: если нельзя осуществиться одной мечте, придумывает себе другую) написать летопись столичной подземки, включив в нее не только чистую информацию, но и всяческие легенды, необъяснимые случаи, а еще рассказать о тайных ходах, которыми изрыто чрево московское, описать быт и нравы людей, населяющих преисподнюю. Материала, как представлялось Симоняну уже после первых бесед с Коляном и его соседями, хватило бы на несколько томов.

Вскоре на Гранта Нерсессовича (точнее, на его краеведческий труд) работало практически все неспившееся и нескурившееся подземное народонаселение. Кто-то принес копию составленной столетие назад карты, где были обозначены и катакомбы, образовавшиеся в результате изъятия белого камня, который в давние времена шел на строительство домов, и тайные ходы от монастыря к монастырю, и пыточные камеры опричного двора, и соляные подвалы. Земля под Москвой была изрыта, будто чернозем червями.

Колян подтаскивал все новых представителей андеграунда, каждый из которых вносил в многотрудное дело сбора первоначальной информации свою лепту. Спустя еще полгода несостоявшийся архитектор, при любой возможности старавшийся поглядеть на «объекты» – лабиринты, катакомбы, подземные бункеры, пещеры, – своими глазами и аккуратно записывавший в многочисленные блокноты информацию о размерах, состоянии, безопасности и прочая, уже по праву считался самым компетентным по части московской преисподней человеком. А вскоре начал на этих своих знаниях и зарабатывать, давая консультации о местах, где можно обустроить подземные гаражи и мастерские. Понятно, клиентами Симоняна были не городские власти, а криминальные элементы, занимавшиеся угоном и предпродажной подготовкой или разбором автомобилей на запчасти. Несколько раз к нему через посредников обращались предприниматели, которым в преддверии «наезда» обэпников или других якобы блюдущих государственные интересы структур надо было припрятать большую партию товара. Симонян разворачивал карту и предлагал несколько вариантов, в которых учитывалось все: и хорошие подъездные пути-спуски, и габариты подземных помещений, и влажность воздуха – последнее было особенно важно для бизнесменов, намеревавшихся заныкать на неопределенное время оргтехнику, лекарства, продукты, большую партию сотовых телефонов.

– Вот так-то, друг мой, – подвел итог мучительно-обстоятельному рассказу о своей жизни Грант Нерсессович. – Разве мог я подумать, что здесь, под землей, буду счастлив так, как никогда не был там! – Он указал пальцем наверх.

«Юродивый! – раздраженно подумал Кривцов. – Они что, все здесь такие? Из-за какой-то блажной идеи разругался с единственной дочерью, хотел все у нее отнять… Чего он, не архитектор, мог путного спроектировать? Нашел бы каких-нибудь шабашников, те начали бы строить, и чудо-собор сам развалился бы на куски, да еще и люди бы пострадали». Но Нерсессыч был ему нужен, и, не дав раздражению вырваться наружу, Кривцов светским тоном спросил:

– А как сейчас поживает ваша дочь?

Сиявшее детской радостью лицо старого армянина вмиг посерело и повисло большой грустной каплей: вместе с уголками губ вниз опустились и рыхлые пористые щеки.

– Ниночка? Она хорошо живет. Вышла замуж, родила ребенка. Сейчас хлопочет, чтобы меня признали покойником, – тогда спустя полгода она сможет вступить в права наследства.

– А откуда вы все это знаете?

– Ну, милый человек, я ж не в лесу живу! Здесь получить информацию о происходящем на земле порой даже проще, чем обитая там…

– Поня-атно, – протянул Макс, хотя на самом деле ничегошеньки ему было не понятно.

Оба помолчали. Симонян сидел, уставившись взглядом в облупленную столешницу, а Кривцов – глядя в его поросшую буйным седым волосом маковку. В душе Макса шевельнулось нечто похожее на жалость.

– Но как же так, Грант Нерсессович? Ведь на Кавказе, в Средней Азии, в общем, у народов бывших южных республик не принято так относиться к родителям. Там стариков почитают, заботятся, чуть не на руках носят. А на тех, кто забывает или предает родителей, несмываемый позор падает.

– А у славян что? Принято? – Симонян будто даже обиделся. – У кого это вообще принято? У древних японцев, которые таскали матерей и отцов на гору подыхать с голоду? Ни одна религия, ни одна национальная мораль, ни одно человеческое сердце, если оно живое, способное чувствовать, а не булыжник, такого не позволяет и не прощает. А что касается южных, не южных народов… каждый рождает и бессребреников, отдающих последнюю рубаху нищему на углу, и стяжателей, ради денег готовых на все… Огласки – да, у нас боятся больше. Но это в маленьких селениях, в городках, где все друг друга знают. А жизнь в мегаполисе поощряет самые темные стороны души. Каждый живет в своей скорлупе, творит что хочет. И огласки можно не бояться. Свои не скажут, чужие не увидят. Да и вообще кому, например, в Москве интересно, как ладят между собой Грант и Ниночка Симонян? Точнее, ладили… Хотя, думаю, когда я ушел, дочка, обзванивая знакомых, сильно плакала. А ее все утешали, думая, что это она обо мне переживает…

Симонян помолчал, делая вид, будто пристально рассматривает свои узловатые, короткопалые руки. Макс его не тревожил, понимая: пауза понадобилась Нерсессычу, чтобы справиться с подступившими слезами.

– Ладно, хватит об этом! – Симонян резко поднял голову и ладонью с растопыренными пальцами зачесал назад свесившиеся на лоб длинные седые пряди. – Хочешь, я все, что видел тогда на перегоне, на бумаге запишу? Если у тебя есть кто надежный на земле, пусть попробует отнести в милицию. А лучше пускай сначала тех женщин найдет, поговорит с ними… Сдается мне, они тоже видели того ирода. Он, когда из тоннеля выскочил, лицом к ним стоял. Хотя вряд ли лицо рассмотрели – расстояние большое, но фигуру-то могли. Ты ложись спать – можешь на моем топчанчике, а я бумагу для тебя напишу, а потом еще пару часиков поработаю. Так что неудобств ты мне не доставишь.