Книга Лед Бомбея - Лесли Форбс

– Боже, как хочется, чтобы наконец пошел дождь, – сказала Шома.

Я предложила подвезти ее, прикинув, что по дороге смогу вытянуть из нее еще кое-какие откровения о криминальной подкладке Бомбея. Но до самого коммерческого центра города Шома не переставая болтала о бомбейских ресторанах, не обращая никакого внимания на мои намеки и комплименты по поводу ее информированности о самых темных уголках жизни этого мегаполиса. И только она начала рассуждать о гастрономическом убожестве делийской кухни, как мы угодили в транспортную пробку.

– Я думала, что раз обеденное время кончилось, то с ним должны закончиться и пробки, – произнесла я, чувствуя, как тонкий ручеек пота, слегка щекоча кожу, стекает у меня промеж лопаток.

– Вы заблуждаетесь. Обеденные пробки закончились, но начинаются послеобеденные.

Между автомобилями появились попрошайки, которые довольно ловко пробирались к нам и барабанили по стеклам.

– Сразу поняли, что вы туристка, – пояснила Шома. – Если вы чувствуете себя виноватой в чем-то, пожертвуйте им что-нибудь.

Она опустила стекло и протянула какой-то нищенке банкноту в двадцать рупий.

– Извините, – сказала она. – У меня больше нет с собой.

У женщины, получившей милостыню, на лице была почти мужская щетина, а у губ – цвет ярко-красных георгинов.

Меня удивил неожиданный поступок Шомы.

– Чем она вас заинтересовала? – спросила я.

– Это хиджра. Если нагрубить им, они обрушат на вас массу проклятий и пригрозят продемонстрировать свои изуродованные гениталии. А это считается очень дурным предзнаменованием. – Она пристально посмотрела в окно и последние слова произнесла уже без особого желания, словно через силу и по какой-то загадочной необходимости. – Они могут превратить в хиджр ваших сыновей. А я беременна.

* * *

– Подобное консервативное отношение к хиджрам довольно распространено, – сказал Томас на обратном пути в отель. – Здешние жители, по крайней мере те из них, которые в отличие от меня не являются христианами, до сих пор опутаны всякого рода мистическими предрассудками и верой в магию.

– Вы действительно полагаете, что христиане не опутаны мистическими предрассудками и верой в магию?

Он пожал плечами.

– Ну, во всяком случае, Индия постепенно перестает быть страной заклинателей змей, магарадж, канатоходцев и прочей ерунды и мракобесия.

– Исчезают заклинатели змей? Я искренне разочарована.

– Их и в самом деле осталось очень немного, по утверждениям недавно опубликованного статистического обзора населения Индии. Профессия заклинателя змей весьма опасна. Не каждый Дик, Том или Гарри может этим заниматься. Вначале нужно поймать змею, затем удалить клыки с ядом, потом выдрессировать ее и при этом зависеть от нее практически во всем, каждым куском хлеба быть обязанным ей и, наконец, многие годы выносить насмешки и унижения со стороны плебса.

Томас признался, что он хотел бы, чтобы я оценила гибкость индийского характера, ту самую, которую так ярко продемонстрировала Шома, резко переключившись с тональности западного цинизма на тональность восточной мистики. В каком-то смысле местный характер напоминает индийский каучук, он составляется из латекса множества тропических растений, как, например, характер Шомы, или, наоборот, используется для того, чтобы стирать карандашные отметины предшествующих поколений.

Я нуждалась в ком-то, кто был способен истолковать сочетания фактов и местных предрассудков на выпавших мне гадательных костях. Томас, при том, что был индийцем, мог помочь далеко не во всем. Понимание Рэмом здешних политических и религиозных тонкостей почти столь же приблизительно и туманно, как и мое. Человеком, подходившим на роль такого гуру, был друг моего отца по имени Ашок Тагор.

15

Он родился в семье странствующих проповедников и философов в предгорьях Гималаев. В числе его предков был и мастер мозаик из Тосканы, специалист в нанесении тончайших растительных узоров на мрамор. Он прибыл в Индию триста лет назад среди тех двадцати тысяч рабочих и мастеров, которым предстояло работать на строительстве Тадж-Махала. Отдельные следы этих давних флорентийских арабесок сохранились и в характере Ашока. Он сам родился с несомненным талантом творца мозаик.

Я получала сведения о нем от отца, пока отец был жив, а позже от общих друзей. В последний раз я услышала об Ашоке, когда он жил в Бомбее и снимал фильмы по археологии, хотя для ученого, занимающегося древностью, он, на мой взгляд, был уж слишком вовлечен в романтические крайности современной индийской истории: он оказался в Бангладеш в период кровавых беспорядков и в Кашмире в 1990 году, когда там поднимало голову движение за отделение от Индии.

Отец говорил мне об Ашоке, что в отличие от очень многих индийцев, которые по мере восхождения по карьерной лестнице начинают приобретать «коррупционный синдром» – характерную болезнь политических высот, он умеет на любых высотах сохранять трезвую голову и чистую совесть. «Ему не надо бояться восхождений», – делал вывод отец.

Мне было пять лет, когда Ашок впервые приехал к нам в Кералу и провел у нас сезон дождей. Двадцатилетний юноша, он уже успел получить степень доктора философии в Оксфорде. Он обладал тем, что отец называл «умом мальчишки с крыши мира и благодаря этому ясным и четким видением всего того, что находится внизу». Сейчас мне был нужен именно такой человек: способный толковать сложные узоры на индийской почве. В первый же день по прибытии в Индию я набрала его номер, но мне никто не ответил. Несколько раз я пыталась дозвониться до него из отеля. И лишь на пятой попытке трубку подняли, и я услышала глухой спокойный голос.

* * *

Ашок встретил меня у ворот дома, который он унаследовал от своего дяди. Одноэтажное белое бунгало строилось когда-то как садовый домик на территории обширного парка при громадной вилле в колониальном стиле. Виллу уже давным-давно снесли при возведении первых высоток Малабарского холма. Проходя по зарослям тамариндовых деревьев и бананов, мы ступали по останкам разрушенной виллы, по выступавшим из земли каменным мумиям архитектурного прошлого Бомбея: остаткам колонн с каннелюрами, скульптурным лицам идолов, обезображенным плесенью, разбитому телу танцующего фавна.

Ашок остановился, чтобы сорвать плод манго, и затем, имитируя почтительный восточный поклон, подал его мне.

– «Никулао Альфонсо», аристократ манго. Афганский посол при дворе Акбара как-то приказал отправить к собственному своему прибытию в Исфаган корабль, груженный этими плодами.

Его лицо почти не изменилось с тех пор, как я видела его в последний раз: худощавое и смуглое, словно пожухлый лист, с глубокими морщинками у уголков рта, прорезанными безжалостным гималайским солнцем; скулы так сильно проступают, что порой кожа белеет и натягивается на них, словно брезент на палаточных шестах при сильном ветре.

– Вы помните, как рассказывали мне об Акбаре и о его сказочном мороженом? – спросила я.