Книга Древо жизни - Генрих Эрлих

— Очень обяжете! Буду счастлив! — сказал он и поспешил уравновесить последнее: — А этот Каменецкий, как он вообще?

— Что же мы так сидим?! — воскликнул Биркин. — Наташенька, свари, пожалуйста, кофейку и сообрази там что-нибудь.

Девушка послушно ушла на кухню, старик же поднялся, прошелся по кабинету, зачем-то поправил книги на столе, подошел к шкафу, достал бутылку коньяка.

— По рюмочке или вы за рулем? — спросил он.

— За рулем, но можно и по рюмочке, — ответил Северин.

— Вы что-то сказали по телефону о деле, — напомнил Биркин через несколько минут, перекатывая в руках пузатую рюмку.

— Ах да, конечно, — спохватился Северин и потянулся к портфелю.

Можно было бы не упоминать, что в этот момент в кабинет вошла Наташа с подносом, на котором дымились три чашки с кофе, стояла тарелка с наложенными в два ряда бутербродами с сыром и колбасой и блюдце с нарезанным лимоном.

— Вы, Евгений Николаевич, наверно, сегодня за своими поисками и не обедали, — сказала она, ставя поднос на столик так, что тарелка с бутербродами оказалась перед Севериным.

Биркину хватило одного взгляда на листок.

— А, Федоров! — воскликнул он.

— Да, действительно, там на обороте был штамп музея Федорова, — сказал несколько удивленный Северин, — а он кто был, этот Федоров, священник?

— Нет, что вы! Николай Федорович Федоров — великий русский философ, «Московский Сократ» по определению другого великого русского философа Сергия Булгакова, по основному месту службы библиотекарь Румянцевской, в будущем Ленинской, библиотеки. Жил во второй половине прошлого, черт, никак не привыкну, позапрошлого века. Создатель философии общего дела, впрочем, термин придумали его последователи, которые и опубликовали его труды, как водится, после смерти основоположника.

— И в чем же состоит это общее дело? — спросил Северин, более для поддержания разговора.

— В двух словах не скажешь! — Биркин привычно воодушевился. — Если, конечно, вы не удовольствуетесь определением «Учение о воскрешении» или, более развернуто, «Учение об объединении живущих сынов для воскрешения умерших отцов».

— Что-что? — спросил Северин, судорожно сглатывая.

— Из философии общего дела вырос весь русский космизм, пожалуй, крупнейший вклад России в сокровищницу философской мысли, — несся вперед Биркин, не обращая внимания на недоумение собеседника, — из всего, что дала Россия в двадцатом веке, с этим может сравниться только большевизм и художественный авангард.

— Я не являюсь страстным поклонником русского авангарда, — Северин, наконец, нашел в себе силы сформулировать нечто членораздельное.

— Обрати внимание, Наташа, на тонкость замечания Евгения Николаевича! — с какой-то радостью вскричал Биркин. — Из уважения к старому большевику он умолчал о своем несомненно отрицательном отношении к большевизму и в то же время тактично дать понять, что считает философию общего дела чушью собачьей! Так, Женечка, нельзя, это отрыжка юношеского максимализма! Всем вам, молодым, свойственно это пренебрежительное отношение к старикам, дескать, ничего-то мы не понимаем, что уж говорить о тех, кто жил в веке прошлом, недалеко ушедшем от каменного, ни тебе компьютеров, ни тебе мобильных телефонов с автомобилями. А вот как раз они-то и понимали, они видели общую картину мира, не замутненную суетливо снующими электронами и электромагнитными волнами. Между прочим, последователями Федорова были Вернадский, Циолковский, Чижевский…

Северин удивленно затряс головой, эти фамилии ему были, конечно, хорошо известны, но ассоциировались исключительно с научно-техническим прогрессом. Тут он, как говорится, включился и стал более внимательно слушать старика. Тот же неудержимо несся вперед.

— … многие его идеи развивали такие философы, как Соловьев, Бердяев, Булгаков, Флоренский, люди далеко не глупые, хотя для вас, возможно, и неавторитетные. Подождите минутку, я вам зачту одну цитатку, — Биркин подошел к среднему книжному шкафу, нашел нужный том, открыл его, пролистал первые страницы, судя по всему, предисловие, — нашел! Федоров — единственное, необъяснимое и ни с чем не сравнимое явление в умственной жизни человечества. Рождением и жизнью Федорова оправдано тысячелетнее существование России. Вот так вот, ни много ни мало! — воскликнул Биркин и вновь обратился к тексту. — В одном Федорове — искупление всех грехов и преступлений русского народа. Да-а! До таких восхвалений не додумались даже сталинские жополизы и убежденные последователи идей чучхе.

— Но вернемся к общему делу. Вся концепция строится на двух постулатах. Первый: основное зло человека — это смерть, с другой стороны, причиной зла в человеке, его жестокости, похотливости, лживости и тому подобного, служит осознание им своей смертности. Тезис, признаем, спорный, в обеих своих частях. Существует множество систем, которые рассматривают смерть как благо, как освобождение от тесной телесной оболочки, как преддверие райской жизни, переход в высшие сферы сознания и прочая, и прочая. Что касается второй части утверждения, то можно ведь сказать, что причиной всех добрых дел человека служит осознание им своей смертности. Зачем далеко ходить за примерами, христианство в значительной мере стоит на призыве: спешите делать добро, потом поздно будет!

— Второй постулат сводится к утверждению о неабсолютности смерти. Федоров писал, — тут Биркин еще раз пролистал книгу, нашел нужное место и продолжил лекцию, сверяясь с текстом: — Все, мы уточним, почти все философии, разноглася во всем, сходятся в одном — все они признают действительность смерти, несомненность ее, даже не признавая, как некоторые из них, ничего действительного в мире; самые скептические системы, сомневающиеся даже в самом сомнении, преклоняются перед фактом действительности смерти. Федоров, опять же уточним, не первый, провозгласил: смерти как окончательного бесповоротного уничтожения нет.

— Мягко говоря, неочевидно. Такое действительно надо постулировать, — сказал Северин.

— Женечка, вы, как мне кажется, не совсем правильно понимаете слово постулат. В строгом смысле, постулат — это положение, принимаемое без доказательства. Его очевидность или, наоборот, неочевидность здесь совершенно ни при чем. Поэтому математики никогда не употребляют слова «очевидно», отдавая предпочтение другому — «следовательно». Так вот, из постулата о неабсолютности смерти с неизбежностью следует возможность воскрешения умерших. И это стало краеугольным камнем учения…

— Но, Семен Михайлович, — горячо запротестовал Северин, — постулат постулатом, но ведь есть здравый смысл, есть опыт, я имею в виду, опыт всего человечества. А они говорят, что человек смертен, что вообще все смертно. Что же касается воскрешения, то это еще доказать нужно!

— Самое удивительное, Женечка, что практически недоказуема как раз абсолютность смерти и невозможность воскрешения. Для этого требуется бесконечно длительный опыт, в ходе которого для воскрешения будут испробованы все средства, какие существуют в природе и какие будут созданы человеком. И только когда все они приведут к отрицательному результату, тогда, в бесконечно далеком будущем, можно будет с большой долей вероятности сказать, что воскрешение невозможно. С другой стороны, возможность воскрешения доказывается чрезвычайно просто, достаточно всего одного удачного опыта, одного единственного прецедента. И такой прецедент имеется! Документально зафиксированный!