Книга Человечество: История. Религия. Культура. Древняя Греция - Константин Владиславович Рыжов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Евклида считают родоначальником мегарской школы. Он высказал положение: "Добро – едино" и лишь существует; "оно, однако, называется многими именами: то его называют умом, то богом, иногда также и мышлением и т. д. Но то, что противоположно добру, вовсе не существует". Это учение Цицерон называет благородным и говорит, что оно мало чем отличается от учения Платона. Так как мегарики делали принципом добро как простое тожество истинного, то из этого уже явствует, что они понимали добро как абсолютную сущность, в более общем смысле, чем Сократ; из этого вытекает, что они больше уже не признают, подобно Сократу, значимыми рядом с единым добром также и множество представлений и что они также и не боролись с такого рода представлениями, как с чем-то безразличным для человека, а утверждали определенно, что последние представляют собою ничто. (Гегель «Лекции по истории философии»: 1; 1; 2; С; 1; а).
2) Стильпон
Стильпон из Мегары (ок. 360 г. – ок. 280 г. до Р. Х.) был последним видным представителем мегарской школы. Диоген Лаэрций рассказывает, что "он был страшным спорщиком и в такой мере превосходил всех остроумием своего слова, что вся Греция, взирая на него, находилась в опасности; казалось, что она тоже начнет мегаризировать". Он жил в царствование Александра Великого и после его смерти, когда полководцы Александра начали воевать друг с другом. Птолемей Сотер и Деметрий Полиоркет, сын Антигона, покорив Мегару, оказали ему большие почести. "В Афинах, как рассказывают, все выбежали из мастерских, чтобы посмотреть на него, и, когда ему кто-то сказал, что все смотрят на него с удивлением, как на невиданного зверя, он ответил: "нет, как на настоящего человека".
У Стильпона бросается в глаза то, что он понимает всеобщее в смысле формального, абстрактного рассудочного тожества. Главной же целью, которую он преследует в своих примерах, является всегда отстаивание формы всеобщности против особенного. Диоген (II, 119) приводит следующий его пример относительно противоположности между «этим» и всеобщим: "Кто говорит: "существует человек", тот говорит: "никого нет", потому что он не говорит о том или об этом человеке, ибо почему он будет говорить скорее об этом, а не о том. Следовательно, он не говорит также и об этом". Или другой пример. Стильпон утверждал: "Капуста не есть то, что здесь показывают, ибо капуста была уже много тысяч лет тому назад; следовательно, это (то, что показывают) не есть капуста" (т. е. лишь всеобщее существует, а этой капусты не существует).
Действительно, пишет Гегель, при философствовании именно всеобщее получает значимость и даже настолько, что лишь всеобщее может быть высказано, а разумеемое «это» даже совсем и не может быть высказано. Единичное есть лишь всеобщее, так как в слове единичное, хотя бы оно и имелось в виду, совсем не может найти себе места, но по существу в слове выражается лишь всеобщее. Ведь свойства вещей являются определениями, каждое из которых фиксировано как нечто самостоятельное. Вещь является агрегатом многих самостоятельных всеобщностей. И поскольку Стильпон полагал, что всеобщие определения в их раздельности одни только и являются истинно реальными, а индивидуум представляет собою нераздельное единство различных идей, то ничто индивидуальное не истинно. (Гегель «Лекции по истории философии»: 1; 1; 2; С; 1; с).
Киренская школа
1) Аристипп
Аристипп (ок. 435 – ок. 355 до Р. Х.), основоположник Киренской философской школы, в продолжение долгого времени общался с Сократом и учился у него, или вернее, он был уже сложившимся, в высшей степени образованным человеком до того, как он стал посещать Сократа. Аристипп услышал о Сократе либо в Кирене, либо на олимпийских играх, которые посещались и киренцами, так как они тоже были греки. Его отец был купцом, и он во время одного путешествия с торговой целью приехал в Афины. Из всех сократиков он был первым, требовавшим платы от тех, которых он обучал. Он сам также послал Сократу деньги, но последний отослал их ему обратно. Общими словами о добром и прекрасном на которых остановился Сократ, Аристипп не удовлетворился, а принимал рефлектированную в сознание сущность в ее высшей определенности, брал ее как единичность. Так как всеобщей сущностью, как мышлением, было для него со стороны реальности единичное сознание, то он признал наслаждение единственной вещью, о которой разумный человек должен заботиться.
У Аристиппа главным образом имеет значение его личность, и то, что до нас дошло о нем, касается больше его образа жизни, чем его философских учений. Он искал удовольствий, как культурный ум, который именно благодаря этому возвысился до полного безразличия ко всему особенному, к страстям, ко всякого рода узам. Когда мы слышим, что такие-то философы делают принципом удовольствие, то у нас сразу возникает представление, что наслаждение удовольствиями делает человека зависимым, и удовольствие, следовательно, антагонистично принципу свободы. Но мы должны знать, что таковым не было ни киренское, ни эпикурейское учение, которое, в общем, выдвигало тот же самый принцип. Ибо, можно сказать, что само по себе определение удовольствия есть противный философии принцип; но так как у киренаиков получается такой оборот, что культура мысли делается единственным условием, при котором можно получать удовольствие, то сохраняется полнейшая свобода духа, ибо она неотделима от культуры мысли. Довольно сказать, что Аристипп в высшей степени ценил умственную культуру и исходил из предпосылки, что удовольствие является принципом лишь для философски образованного человека; главный его принцип состоял, следовательно, в том, что то, что мы чувствуем как приятное, знаемо нами не непосредственно, а лишь посредством размышления.
Аристипп жил согласно этим принципам, и самое интересное представляют собой многочисленные анекдоты, сообщаемые о нем, ибо они показывают черты остроумного и свободного образа мысли. Так как он в своей жизни стремился к тому, чтобы искать удовольствия не без помощи рассудка (и вследствие этого он на свой манер являлся философом), то он искал этого удовольствия отчасти с той рассудительностью, которая не пользуется мгновенным удовольствием, имея в виду, что из него возникает большое зло, отчасти же пользуется им без той тревоги (как будто философия нужна только для того, чтобы не быть тревожным), которой всюду предносятся страхи пред возможными