Книга Другие звезды - Евгений Гуляковский

Я наблюдал за всем этим с полнейшим равнодушием. Безразличие к окружающему и к своей собственной судьбе не вызывало во мне ни протеста, ни удивления.

Ледяной пронизывающий холод шел снизу, от каменного пола. Он воспринимался как нечто само собой разумеющееся, почти неизбежное. Наверное, это все-таки была смерть.

Но далеко вверху, едва различимое из-за нестерпимого сверкания конуса, порхало что-то живое. Лед настолько сковал мои мышцы, сухожилия и даже сознание, что казалось невозможным пошевелить хотя бы пальцем. Любое движение в этом гигантском склепе выглядело противоестественно, и порхание слухача под самым потолком раздражало меня.

Да, это был слухач. Скорее всего тот самый, что последовал за мной в светопоток.

Сейчас он вился под куполом однообразными утомительными кругами, лишь подчеркивая безнадежность собственного положения.

Яйцо не имело ни входа, ни выхода. Я отметил это почти с удовлетворением.

Здесь не было ничего, кроме светящегося конуса и серого постамента с вознесенной над ним световой полосой, собиравшей в себя сочащиеся сверху капли сверкающей жидкости.

Мир вокруг однозначен и прост, таким и должен быть мир склепа. Если бы не бессмысленное метание слухача под потолком, склеп выглядел бы вполне законченным.

Мысли возникали в сознании звонкие, сухие, резкие, как удары колокола.

Само их наличие выглядело здесь противоестественным. В промежутках между ними оставались лишь тишина и холод.

Полнейшее равнодушие овладело мной. Я помнил сейчас все, все знал, и ничто в мире больше не имело значения.

Наверное, так и должно выглядеть преддверие нирваны. Безразличие и холод…

Жаль, что мое сознание слишком долго не может покинуть заледеневшее, совершенно бесполезное тело. Сколько еще будет длиться процесс угасания и чем здесь измеряется время?

На этот вопрос ответ пришел довольно быстро. Капли одна за другой, с мерностью медленно качающегося маятника, беззвучно падали на световое острие. Так сколько капель мне еще придется ждать? Десять? Двенадцать? В промежутке между двумя падениями могли возникать и рушиться вселенные, рождаться цивилизации, появляться на свет и уходить в небытие целые поколения.

«Зачем?»

Этот нелепый вопрос все время зудел у меня в голове. Зачем я прошел дорогой чужих пространств, принял на себя неслыханную муку сознания, заточенного в тело червя, несся по лесам Ангры в шкуре леврана, спасая любимую женщину, умирал в разбитой космической шлюпке и страдал от жажды в пустыне, зачем все это было?

Нет ответа. Лишь беззвучно сорвалась очередная капля. Лишь холод глубже проник в меня. Лишь сильнее стало безразличие.

Воин сам решает, когда ему умереть. Только он способен остановить свое время, погрузив сознание в вечный покой нирваны…

Час пробил. Я устал от чужих пространств. Мой путь оборвется в этом законченном, однозначном, сферическом каменном мешке…

Слухач медленно опускался по невидимой спирали все ниже и ниже.

Единственный провожатый. Единственная живая точка в покидаемом без сожаления мире.

«Скажи мне, левран, не оставляй меня так. Я должна это знать. Я должна это услышать от тебя самого…» — что это было? Голос женщины, прозвеневший в тишине, или всего лишь никчемный отголосок памяти?

Даже самого этого времени, самого этого места больше не существовало во всей беспредельной Вселенной. И ответ никогда не придет. Тогда зачем нужна память о нем? Почему мешает мне она сейчас сосредоточиться на действительно важном?

На целительном и вечном покое, на растворенной в свете бесформенной мысли, отделяющей личность от порога, за которым нет уже ничего личного.

А слухач спускался все ниже. Вот он достиг постамента, сел на него и, нахохлившись, как гриф, посмотрел в мою сторону. Наверное, мой вид не произвел на него благоприятного впечатления. Потому что он отвернулся, сплюнул, а затем, уже не обращая на меня внимания, протянул свою грязную когтистую лапу к полосе света, вздымавшейся над центром постамента.

Собственно, не к самой полосе… Там, где она заканчивалась, у плоскости гранита, было что-то, напоминавшее рукоять… Или мне это только казалось?

Снизу были плохо видны детали. Но на рукоятке я заметил нечто такое, что должен понять, прежде чем сознание отключится полностью.

Лапа слухача медленно, осторожно придвигалась все ближе. Она тянулась, трусливо вздрагивая, отдергиваясь и все же подбираясь постепенно к заветному лезвию света.

Наконец слухач коснулся рукояти меча… Последовала ослепительная вспышка, все его тело налилось изнутри малиновым светим и вдруг взорвалось, разлетелось на тысячу сверкающих искр. Они долго еще кружились в воздухе, медленно приближаясь к полу и угасая.

Теперь я остался совсем один. Я подумал об этом и о том, что заряд энергии, поразившей слухача, обладал неслыханной мощью, если пробился в запредельное пространство, туда, где находилось подлинное тело этого существа.

Так вот он каков, меч из легенды архов… Его искали так долго, что почти никто уже не верил в реальное существование Светозара. Он древнее самой земли.

И он ждал меня на последней остановке в пути, в месте, достойном для вечного забвения, для ухода в нирвану. Где мне оставалось сделать всего один, завершающий шаг.

Слухач больше не отвлекал внимания, и лишь рукоять… Мое зрение обладало одной странной особенностью. Оно могло иногда приблизить предмет, показать его так, будто он находился в нескольких сантиметрах. И это случилось теперь.

Рукоять из потемневшей от времени бронзы словно бы повисла передо мной в пространстве.

Два зверя бежали по ее поверхности навстречу друг другу. Два зверя из детской сказки… Я слишком хорошо знал этот рисунок, чтобы его не узнать. Правда, на той рукояти, что лежала под корнями отца деревьев, лезвие выгорело дотла, оплавив саму рукоять, — здесь же оно сверкало ослепительным голубым светом.

В моем вещем сне лезвие выглядело зеленым, но на самом деле оно голубое.

Роману вдруг показалось, что в уголках его неподвижных, мертвых глаз, появились живые слезы…

Странное имя возникло в сознании. Всеми забытое имя из давно прошедшего круга.

Но левраны бежали по рукояти меча, и я должен был встать, подняться на ноги, чтобы убедиться в этом воочию.

Я понимал всю невыполнимость возникшего желания — мертвое тело не может ходить.

Сама мысль о движении хотя бы одного пальца казалась кощунственной.

Но просыпалась память о невозможном, и живые следы текли по щекам, и отступал леденящий холод. Медленно, непроизвольно я потянулся к чему-то навсегда утраченному и все же бесконечно дорогому.

Тогда в третий раз лопнула сухая оболочка куколки.