Книга Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

Нет, все-таки нет здесь непримиримого противоречия между отцом и дочерью: огнем можно ведь не только освещать и обогревать ростки доброго, но и дотла истреблять мерзостное. И одно без другого немыслимо.

14 октября умер Николай Заболоцкий.

Через неделю с небольшим, 23 октября – в день, когда пришло известие о присуждении Пастернаку Нобелевской премии, – разразилась давно ожидаемая Чуковским катастрофа. Все предшествующие этой дате страницы дневника К. И. с мая по сентябрь – выдраны; возможно, по следам случившегося.

«В тот день, когда сделалось известно, что Пастернак получил Нобелевскую премию по литературе, К. И., взяв с собой Люшу, отправился поздравить нового лауреата, – пишет Лидия Корнеевна, комментируя нобелевскую историю в примечаниях к „Запискам“. – Во дворе стояли машины иностранных корреспондентов. Когда К. И. целовал руку Зинаиде Николаевне, а Борис Леонидович обнимал Люшу, когда потом все четверо подняли бокалы в честь премии – корреспонденты защелкали аппаратами. В ближайшие дни фотографии оказались напечатанными во многих иностранных журналах».

Из дневника К. И. следует: пришел Федин, сказал, что Поликарпов сидит у него дома и требует, чтобы Пастернак отказался от премии. Федин в растерянности: «его проведут сквозь строй», он руководитель, должен что-то делать… собирается публиковать письмо «Нового мира» Пастернаку, объясняющее отказ напечатать роман…

Чуковский зашел к Федину и стал его уговаривать: «Ведь у вас же есть литературное имя, не пятнайте его, ставя свою подпись под таким документом». (Федин сообщил ему, что завтра Пастернака в 12 часов дня будут исключать из Союза писателей за нарушение устава и опубликование своих произведений за рубежом.) «Федин сказал, что уже ничего нельзя сделать», – писала Е. Ц. Чуковская в дневнике по горячим следам.

Поразительно, пожалуй, и для Чуковского, и для Пастернака это невообразимое перерождение хорошего прозаика, настоящего писателя, серапионова брата – ученика Чуковского в Студии! – в безликого и безвольного функционера. Всякий раз как Чуковский рассказывает о Федине-руководителе, в его тоне нет ни осуждения, ни возмущения, – но отчетливо различима нотка мистического ужаса: как писатель может подписать такой документ? как он может сочинять и читать с трибуны такие речи? что он с собой сделал?

К. И. получил повестку из Союза писателей, приглашающую на экстренное заседание. Разволновался, отправился к Пастернаку, чтобы предупредить: готовится поход против него. «Как раз в эту минуту, – пишет К. И. в дневнике, – приехал к нему тот же посыльный и принес такую же повестку. (Я видел посыльного также у дачи Всеволода Иванова.) Лицо у него потемнело, он схватился за сердце и с трудом поднялся на лестницу к себе в кабинет. Мне стало ясно, что пощады ему не будет, что ему готовится гражданская казнь, что его будут топтать ногами, пока не убьют, как убили Зощенку, Мандельштама, Заболоцкого, Мирского, Бенедикта Лившица, и мне пришла безумная мысль, что надо спасти его от этих шпицрутенов».

(Страх? Да, пожалуй, страх; похожий на тот, о котором говорила Ахматова Лидии Корнеевне, – страх повторения, «нельзя перенести второй раз». Чуковский испугался – но не за себя, а за Пастернака, которого сейчас будут уничтожать на его глазах, как уничтожали его самого.)

Он предложил свой план спасения – вместе ехать к Фурцевой и объяснить ей, что публикация произошла помимо воли Пастернака, что он не согласен с политической шумихой вокруг романа… Пастернак решил не ехать, а написать письмо Фурцевой – и написал – «как будто нарочно рассчитанное, чтобы ухудшить положение», жаловался Чуковский в дневнике. «Как сказал Дед – гениально, но совершенно противоположно тому, что нужно. Дед сказал, что этого отправлять нельзя, и ушел», – писала Елена Цезаревна.

Это попытка увести поэта с Via Dolorosa, на которую он вступает, уберечь от публичной расправы. Чуковский предлагает компромиссное решение: не то чтобы сделка с совестью, но и не прямой шаг навстречу готовой сокрушить государственной машине. Надо сказать, убеждает он: да, роман напечатан против воли, премия присуждена за все творчество, политическая шумиха вокруг романа мне неприятна… Нет, кажется, ничего постыдного в том, чтобы это произнести и уклониться от линчевания: ведь политическая шумиха неприятна Пастернаку? ведь и премию можно расценивать как присужденную за все творчество? – но все-таки предполагается некоторая уступка властям, отклонение от идеально прямой линии. Чуковскому Пастернак стократ дороже идеальной прямизны линии поведения: К. И. не из тех, кто с чувством выполненного долга сопровождает близких на Голгофу, – напротив, старается уберечь от казни, и это понятно. Но Пастернак не из тех, кто бросает свой крест и уклоняется от своей чаши. Он не считает нужным оправдываться, и это тоже понятно.

Дома Чуковского потеряли: «Шесть часов, семь, восемь, девять – Деда нет. Так как еще ни разу за последние годы не было случая, чтобы он лег спать позже 9-ти часов и пришел домой позже 8-ми, то у нас дома страшное волнение. Катя племянница К. И. звонит в разные места, разыскивая Деда, мы с Сашей идем к Федину. Там все заперто со всех сторон, и Деда, по-видимому, нет, – гласит запись в дневнике Е. Ц. Чуковской. – Приходим домой в смятении. Наконец около десяти он приходит страшно возбужденный и сразу начинает рассказывать».

Уже у Пастернака он почувствовал себя плохо. Домой пришел почти больной.

Страсти между тем продолжают накаляться.

25 октября «Литературная газета» опубликовала статью «Провокационная вылазка международной реакции», с которой началась травля поэта; к ней прилагалось упомянутое письмо из «Нового мира». («Как можно сейчас выступать с порицанием романа – хорош он или дурен – на тех же страницах, где „Провокационная вылазка“?» – недоумевала в дневнике Лидия Корнеевна.) 26-го в «Правде» вышла статья Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». Союз писателей решил исключить Пастернака из числа своих членов.

Интересно, кстати, что в том же году Нобелевскую премию получили советские физики Черенков, Франк и Тамм, и никто это не расценил как провокационную вылазку международной реакции.

«Звонила в Переделкино, – записывала Лидия Корнеевна в этот день. – Дед заболел. Спазм сосудов мозга. Давление сильно повышено. Его уложили в постель, запретили ему работать – самое для него трудное». Работать он не мог – лежал и в который раз обдумывал невеселые мысли. Союз писателей призвал его к ответу: почему посмел поздравить преступника? Телефонные звонки. Повестки.

«Звонила в Переделкино, – пишет Л. К. на следующий день. – Деду хуже. Давление не снижается. Сна нет. Не потому ли, что там побывал Коля и заразил его общим страхом, царящим в Союзе Писателей? И своим собственным в придачу – за то неловкое положение, в которое попал Дед?»

Николай Корнеевич, упрочивший свое положение в литературе после успеха «Балтийского неба», стал вполне советским писателем – из числа тех, кто заседает на «секциях и подсекциях», ездит в творческие командировки за границу… И, конечно, общий страх – что он сделал, что с нами всеми теперь будет, теперь вообще рта никому не дадут раскрыть! – сильно угнетал его.