Книга Неприятности – мое ремесло - Рэймонд Чандлер

– Черт!.. – выругался господин Саттон-Корниш. – Прости, дорогая. Но брюки не залил. В самом деле – извини.

Целую минуту слышался только звук учащенного дыхания крупной женщины. Потом вдруг все в госпоже Саттон-Корниш начало позвякивать, поскрипывать и попискивать. Вся она наполнилась какими-то диковинными шумами, подобно дому с привидениями, и господин Саттон-Корниш содрогнулся – он знал, что ее трясет от ярости.

– А-а-ах, – выдохнула наконец она в замедленном темпе, как обычно, готовясь к расстрелу. – А-а-ах. Изволил набраться, Джеймс?

Что-то шевельнулось у ее ног. Шпиц Тедди перестал храпеть и, предчувствуя кровопролитие, поднял голову. Он коротко тявкнул – в порядке пристрелки – и, встряхнувшись, встал. Коричневые глаза навыкате смотрели на господина Саттон-Корниша с очевидной злобой.

– Я вызову прислугу, дорогая, – смиренно предложил господин Саттон-Корниш и поднялся. – Правильно?

Она не ответила. Вместо этого елейным голоском обратилась к Тедди. Но елей был какой-то загустевший, с привкусом садизма.

– Тедди, – сказала она, – посмотри на этого человека. Посмотри на него, Тедди.

– Только не натравливай его на меня, дорогая, – встрепенулся господин Саттон-Корниш. – Прошу тебя, дорогая, не надо его на меня натравливать.

Ответа не последовало. Тедди подобрался, осклабился в собачьей ухмылке. Господин Саттон-Корниш оторвал от него взгляд и посмотрел на опального предка, настенного генерала. На генерале был алый мундир с голубой лентой по диагонали. У предка был алкогольный цвет лица – генералам его времени это было свойственно. Ленту украшали весьма занятные награды, а сам генерал смотрел с портрета жестким взглядом нераскаявшегося грешника. Безобидной фиалкой генерал не был. Разбитых семей на его счету было больше, чем победных дуэлей, дуэлей было больше, чем выигранных сражений, а сражений он выиграл много.

Глядя на это жестко-венозное лицо, господин Саттон-Корниш приосанился, нагнулся к чайному столику и взял маленький треугольный сэндвич.

– Тедди! – выкрикнул он. – Лови, дружище!

Сэндвич приземлился прямо перед бурыми лапками Тедди. Тедди безо всякого энтузиазма потянул носом и зевнул. Он не привык, чтобы еду ему швыряли, – обычно ее подносили на фарфоровой тарелочке. Как ни в чем не бывало он приковылял к краю ковра и вдруг с яростным рычанием вцепился в бахрому.

– Прямо со стола, Джеймс? – неторопливо спросила госпожа Саттон-Корниш. В голосе ее звучала убойная сила.

Господин Саттон-Корниш наступил на чашку. Изящный фарфор разбился на мелкие кусочки. Господин Саттон-Корниш снова содрогнулся.

Наступил момент истины. Господин Саттон-Корниш быстро шагнул в направлении звонка – вызвать прислугу. Тедди позволил ему пройти это расстояние, делая вид, что целиком увлечен бахромой. Но внезапно шпиц выплюнул кусочек кисточки и кинулся на жертву – бесшумно и не отрываясь от пола, засеменил на ножках-перышках по ворсистому ковру. Господин Саттон-Корниш как раз тянул руку к звонку.

Мелкие остренькие зубки безжалостно и умело вонзились в жемчужно-серую гетру.

Господин Саттон-Корниш взвыл, живо развернулся и пнул мерзавца. Элегантная туфля молнией пронзила серую мглу. Шелковисто-коричневый клубок пролетел по воздуху и приземлился с индюшачьим кулдыканьем.

В комнате повисла совершенно не поддающаяся описанию тишина, какая бывает в самом дальнем углу холодильного склада в полночь.

Тедди жалобно и не без притворства тявкнул, прополз по полу, стелясь над поверхностью, и укрылся под стулом госпожи Саттон-Корниш. Багрянисто-бурые юбки колыхнулись, и из-под них медленно выплыла убранная шелковой тканью морда Тедди – господину Саттон-Корнишу представилось лицо безобразной старухи с косынкой на голове.

– Перепугал меня, – пробормотал он, облокотившись о каминную полку. – Я не хотел… даже не думал…

Госпожа Саттон-Корниш поднялась. Поднялась с видом величественной особы, которая созывает всю свою свиту. Голос ее зазвучал осипшим на холоде сигнальным рожком, который предупреждает суда об опасности на обледенелой реке.

– Чинверли, – провозгласила она. – Я немедленно уезжаю в Чинверли. Сейчас же. В такое время… так набраться! За окном еще светло, а он пьян как свинья! И пинает безответных зверюшек. Это подло. Просто подло! Открой дверь!

Господин Саттон-Корниш, пошатываясь, пересек комнату и открыл дверь. Она вышла. Тедди просеменил рядом с ней, держась подальше от господина Саттон-Корниша и для разнообразия не путаясь у хозяйки под ногами.

Выйдя за порог, она медленно, как океанский лайнер, развернулась.

– Джеймс, – обратилась она к мужу, – тебе нечего мне сказать?

Он хихикнул – исключительно на нервной почве.

Она одарила его ужасающим взглядом, снова повернулась и бросила через плечо:

– Это конец, Джеймс. Нашему браку пришел конец.

Господин Саттон-Корниш, охваченный страхом, вымолвил:

– Господи, дорогая моя, разве мы женаты?

Она снова начала было разворачиваться, но передумала. Только издала звук, какой мог бы вырваться из темницы, где душат узника. После чего величественно удалилась.

Дверь зависла, будто парализованная нижняя челюсть. Господин Саттон-Корниш неподвижно стоял, прислушиваясь. Он сдвинулся с места, только когда услышал шаги – ее тяжелую поступь у себя над головой. Он вздохнул, оглядел прокушенную гетру. Потом пробрался вниз, в свой длинный и узкий кабинет рядом с вестибюлем, и уединился с виски.

Словно в тумане до него донеслись звуки отъезда: спустили ее багаж, кто-то что-то сказал, заурчала большая машина перед входом, снова кто-то что-то сказал, проржавевшая глотка Тедди издала прощальное тявканье. В доме воцарилась полнейшая тишина. Мебель терпеливо ждала своей участи. На улице, пронзая легкий туман, зажглись фонари. По влажной мостовой с посвистом проносились таксомоторы. Каминную решетку облизывали ослабевшие языки огня.

Господин Саттон-Корниш, чуть покачиваясь, стоял перед камином и смотрел в настенное зеркало на свое вытянутое посеревшее лицо.

– Идем проветримся, – прошептал он с кривой ухмылкой. – Ты и я. По правде говоря, кроме нас с тобой, никого никогда и не было, верно?

Он прокрался в вестибюль, не привлекая внимания дворецкого Коллинза. Надел шарф, пальто, шляпу, прихватил трость и перчатки и тихо вышел в сумерки.

Немного постоял у основания ступенек, поднял глаза на дом. Гринлинг-Креснт, дом четырнадцать. Дом его отца, деда и прадеда. Это все, что у него есть. Остальное принадлежит ей. Даже его одежда, даже деньги на его банковском счету. Но дом принадлежит ему – по крайней мере, номинально.

Четыре белые ступеньки, чистейшие, как души девственниц, вели к яблочно-зеленой массивной филенчатой двери, выкрашенной основательно, как красили в давние времена, когда работать можно было без спешки. Медная дверная колотушка, щеколда над ручкой, звонок, который нужно поворачивать, а не тянуть или нажимать, и он смехотворно – пока не привыкнешь – верещит на другой стороне двери.