Книга Отворите мне темницу - Анастасия Туманова

Выражение лица Сергея было самым свирепым, но княгиня Вера невольно улыбнулась.

– Пан Самойленко, наш мировой, по-моему, глуп не меньше Фроськи. – заметила она.

– Куда больше, маменька! – фыркнул Сергей. – Этакой дубины стоеросовой и старики не припомнят!

– Тем не менее, когда он приезжает сюда со своими бумагами, вы его встречаете, держитесь вежливо, угощаете обедом и битый час выслушиваете ту дребедень, которую он несёт!

– Разумеется! Куда же прикажете деться? Столбовой дворянин и ближайший сосед как-никак… Вы хотите сказать, что между Самойленко и Фроськой разницы нет?

– На мой взгляд – ни малейшей. – пожала плечами княгиня. – И коль вы считаете необходимым быть вежливым с главным уездным дураком – значит, будьте добры так же вести себя и с прислугой. Иначе ни ваше воспитание, ни звание дворянина ничего не стоят.

– Всё это одни только слова, маменька. – помолчав, угрюмо отозвался Тоневицкий. – Я люблю вас и уважаю. Ближе вас у меня и человека нет…

– Спасибо вам, Серёжа…

– …но, признаться, методы ваши никуда не годны. Особенно в последнее время, когда среди мужиков только ленивый не бунтует! Помните, как прошлой весной вы висели у меня на руках и умоляли не вызывать казаков? Помните, как мужики с вилами на двор рвались? Как Аннет была без чувств от страха?

– Серёжа, Серёжа, но ведь мы с вами оказались правы! – взволнованно напомнила княгиня. – Мы одни из всех соседей справились тогда без военных…

– Не мы, а вы. – буркнул Сергей. – И я до сих пор не понимаю, как вам это удалось. Если бы с вами тогда что-то случилось, я… Видит Бог, не хочу вас пугать, но я бы застрелился. Да, застрелился! От горя и позора! До сих пор не могу себе простить, что отпустил вас одну разговаривать с этими разбойниками!

– Серёжа, да вы бы и не отпустили, если бы не Аннет! Помните, как она кинулась к вашим ногам и разрыдалась, и…

– … и до сих пор мне кажется, что это был великолепный спектакль. – мрачно закончил Тоневицкий. – Спектакль, с самого начала задуманный вами и отыгранный сестрой. Не спорьте, маменька: вы не умеете лгать.

Княгиня Вера только махнула рукой, зная, что пасынок прав. До сих пор она не могла без дрожи вспомнить тот ветреный апрельский день 1861 года, когда в Бобовинах впервые прочли Манифест об освобождении. Два дня вся округа гудела тревожно и грозно, как разворошённое пчелиное гнездо. Мужики бродили из избы в избу, кучками собирались посреди сельской улицы, махали руками, спорили, бранились… А на исходе третьего дня целая толпа окружила барский дом. Младший пасынок Веры, Николай, был тогда в столице, в университете. В Бобовинах вместе с княгиней оставался Сергей, только-только вернувшийся из полка, и семнадцатилетняя Аннет. Вера помнила, как бегала по дому растерянная дворня, как старая нянька умоляла хозяев тайно послать в уездный город за казаками, уверяя, что её внук сумеет незаметно выскользнуть задами из имения, – «и уже к ночи, барыня, тут солдаты будут, и всё тихо-благородно уляжется!» И был миг, когда Вера готова была поддаться этому соблазну.

«Маменька, мы должны вызвать полк из уезда! Сами видите, разговоры здесь бессмысленны: эти олухи просто рехнулись! Их надобно унимать! Они барина требуют – так я выйду к ним! Ещё не хватало князю Тоневицкому прятаться от своих холопов под кроватью!»

«Серёжа, успокойтесь! Вы никуда не пойдёте, я не позволяю вам!..»

«Вы не вправе мне приказать!» – коса нашла на камень, и Вера видела: на этот раз Сергей не послушается. – «Я хозяин имения и считаю нужным поступать так, как…»

Через плечо Сергея Вера послала дочери отчаянный взгляд – и умница Аннет всё поняла правильно. И, издав вопль, который сделал бы честь героине софокловых трагедий, рухнула на колени перед старшим братом:

«Серёжа, ради бога, ради всего святого!!! Нет, нет, нет!!! Не ходи к ним, не оставляй меня одну, я боюсь, боюсь!!! О-о-о, мне ду-урно…» – и Аннет сломанной куклой обмякла на полу.

На взгляд Веры, лишение чувств было явным перебором. Но для Сергея, никогда не видавшего от сестры не только обморока, но даже заурядной истерики, этого оказалось достаточно. Пока княжну приводили в чувство, пока Сергей держал Аннет в объятиях и клялся, что никогда не оставит её, Вера украдкой выскользнула из дому и сошла с крыльца к безмолвной толпе.

К счастью, быстро выяснилось, что никто не собирался громить барский дом. Мужики были растеряны не меньше господ и вконец сбиты с толку «бумагой», в которой путаным высокопарным языком говорилось что-то о царских милостях. «Барыня, что же теперь с землицей-то?» – дружным хором спросили её. И до глубокой ночи Вера, сидя на перевёрнутой телеге, слово за словом растолковывала обступившим её мужикам Манифест, мысленно кляня и Милютина[2], и кабинет министров, и самого государя.

К облегчению Веры, Сергей тоже не горел желанием вспоминать тот страшный день. Нахмурившись, он мерил шагами паркет.

– И ведь уже второй год покоя нет! Мечемся, как будианов осёл, между мужиками и соседями, и думаем: кто первым из них нас подпалит? От мировых – толку нуль, только ещё больше злят людей… Будь они все неладны!

– Не все мировые посредники плохи. – помолчав, возразила Вера. – Например, один мой добрый друг весьма недурно справляется с этой обязанностью.

– Ваш друг? – удивлённо взглянул на неё Сергей. – Кто же это? Из нашего уезда? Я с ним знаком?

– Представьте, знакомы. Граф Закатов, Никита Владимирович.

– Закатов? – Сергей запнулся. Чуть погодя принуждённо усмехнулся. – Как же… Прекрасно помню. Я ему обязан своей честью.

– Сказано громко, но верно. – улыбнулась Вера. – Никита Владимирович изредка пишет мне: мы ведь с малолетства знакомы. Он тоже сейчас в мировых – и, представьте, у него в Бельском уезде точно такие же свары с мужиками! И вот, граф пишет, что худо-бедно как-то всё решается.

– Как же он управляется, узнать бы? – недоверчиво проворчал Сергей. – По мне – так все эти посредники гроша ломаного не стоят! Ни черта не делают да ещё жалуются, что весь уезд бунтует! Со всеми соседями мы тогда переругались – помните? Многие по сей день не здороваются!

Вера только тяжело вздохнула. Напомнила:

– Лучше, Серёжа, всю жизнь не здороваться с соседями, чем довести людей до бунта.

– А теперь ещё пошли эти «золотые грамоты»! И все мужики об этом талдычат! Правильный царский указ, видите ли, от них баре спрятали, вместо него фальшивые бумаги по церквям читают! Додуматься ведь надо было! И поди им растолкуй, что ничего подобного и в помине… – Сергей вдруг умолк на полуслове, подошёл к распахнутому окну. Помолчал немного, глядя на оранжевый от вечернего света двор – и вдруг снова взорвался, – А теперь-то ещё хуже! Теперешние смутьяны уже и до государя добрались! Вот этот, нынешний… который у нашего Степана в порубе сидит… Он-то вовсе мужикам толковал, что Манифест истинно царём писан и единственно для того, чтобы всех мужиков напрочь голодом переморить! И посему нечего по кабакам рассиживаться, а надобно брать вилы да топоры и бар резать! Дабы те боле кровь из крестьянских детей не пили! Надо же! Это у Тоневицких-то кровь пьют! В каждом дворе – по корове, а то и по две! Землю им отдали, ни копейки не взяли! Три деревни – на оброке, барщины два дня! От соседей постоянно слушаю, что с мужиком заискиваю и всех на голову себе посадил! Так нет! Изволь ещё возиться с этими польскими карбонариями!