Книга Осада Иерусалима - Мария Раттацци

– Нет, мы не пойдем на Титову башню. Ноги мои подкашиваются, и я чувствую, что не в состоянии буду подняться так высоко.

И она пошла к Мертвому морю. Тем временем солнце поднялось уже довольно высоко, воздух становился удушлив, они шли по сухой, каменистой земле. Из-за серого тумана, расстилавшегося над озером, нельзя было разглядеть горизонта. Когда они удалились уже на довольно значительное расстояние от виллы, Ревекка остановилась и сказала:

– Послушай, Бен Адир, я сердита на тебя: ты мне передал не обо всем, что ты видел и о чем ты слышал в Иерусалиме.

Бен Адир побледнел и посмотрел на нее грустным взглядом, точно упрек этот удивил его.

– Ну что же, ты не понимаешь меня? – спросила Ревекка резким, почти угрожающим тоном.

– Я передал тебе все, что, как мне казалось, должно было интересовать тебя, – ответил Бен Адир спокойно. – Я пересказал тебе почти все, что говорил Симон в моем присутствии…

– Нет, ты мне не рассказал всего, что ты видел и слышал в пещере Зеведея.

Эти ее слова произнесены были прерывающимся голосом; затем она на мгновение остановилась, как будто ее удерживало чувство стыдливости, и наконец сказала:

– Разве ты не видел в пещере Зеведея племянницы его Эсфири?

– Как же, видел, – совершенно спокойно ответил Бен-Адир.

– Ты, значит, видел эту назареянку, ибо она назареянка; она принадлежит к этой трусливой секте, которая старается парализовать мужество защитников Иерусалима и которая видит в несчастиях, обрушивающихся на Иерусалим, лишь осуществление ее пустых пророчеств. Ты видел ее, не так ли?

– Да, видел.

– Так почему же ты ничего не сказал мне об этом?

– Потому что я не думал, чтобы это могло интересовать тебя, Ревекка.

Ответ этот несколько смутил Ревекку. Она прошла несколько шагов по направлению к Мертвому морю, храня мрачное молчание.

– Что же она, красива? – спросила она наконец сдавленным голосом.

– Да, – ответил Бен Адир, – племянница Зеведея красива; но она гораздо менее красива, чем ты.

– Дело не во мне, – произнесла Ревекка сухо, и в голосе ее послышалось даже раздражение, – я спрашиваю тебя о племяннице Зеведея. Так ты говоришь, что женщина эта красива?

– Да, все женщины красивы, когда их любят.

Она молчала, продолжая идти быстрым шагом. Бен Адир следовал за нею. Вдруг она остановилась и сказала более мягким голосом.

– Послушай! Знаешь ли, почему Симон покровительствует Зеведею, который не что иное, как лжепророк, и который, подобно черному ворону, носится по улицам, предрекая гибель Иерусалиму?

– Нет, я этого не знаю, Ревекка.

– Ты лжешь, ты знаешь это! Симон покровительствует Зеведею, потому что любит его племянницу. И тебе это было известно, слуга неверный! Почему ты мне ничего не сказал об этом? От скольких пыток ты бы избавил меня этим!

Слезы выступили на прекрасных глазах девушки; они прошли молча еще несколько шагов. Вдруг Ревекка остановилась и вздрогнула. Бен Адир, угадывавший происходившую в ее сердце борьбу, тихо сказал:

– Не отправиться ли нам вместе с тобою в Иерусалим?

При этих словах глаза его загорелись каким-то страшным огнем. Ревекка поняла его. Однако она спросила, опустив глаза:

– А зачем же нам отправляться в Иерусалим?

– Чтоб избавить тебя от племянницы Зеведея и… от другого. – Он не решился назвать Симона.

– Симон женился на Эсфири. Я это знаю. Мне вот тут что-то говорит об этом, – сказала она, кладя руку на свое сердце. – Елизавета сообщила тебе об этом, не так ли?

– Да, – спокойно ответил Бен Адир.

Ревекка остановилась и пошатнулась. Бен Адир поддержал ее.

– Пойдем домой, – сказала она через несколько минут довольно спокойным голосом. – Нужно принять какое-нибудь решение. Отправляйся в пустыню и постарайся разыскать Иоханана. Иерусалим в нем нуждается. Он найдет меня там – у царя Исая. Ты проводишь его ко мне. Бог найдет средства, чтобы раскрыть перед вами ворота священного города.

XII

В Иерусалиме распространился слух о том, что Тит посылает осажденным предложения мира. Волнение было необычайное. Улицы и площади были переполнены народом. Женщины, дети, старики выползли из домов, с печатью нужды и лишений на лице, бледные, изнуренные, исхудалые, завернутые в свои жалкие плащи, точно в саваны. При виде их можно было бы подумать, что это призраки, вызванные вдруг каким-то волшебством из своих могил.

Имя Иосифа Флавия было на устах у всех: одни произносили его с любовью, другие – с ненавистью и ужасом. Известно было, что именно он принес с собой мирные предложения Тита.

На укреплениях, со стороны храма, образовались многочисленные группы. В них происходили оживленные споры. Друзья первосвященника Анании выступали особенно смело. Они не сомневались в успехе попытки Флавия и были в полной уверенности, что толпа не устоит против его красноречия, тем более что она была уже поколеблена вынесенными страданиями. Они рассчитывали также и на колебания умеренной фракции совета, давно уже отчаявшейся в возможности сопротивления и которую малейший толчок мог заставить отделиться от партии "непримиримых".

– Анания сегодня же вечером будет выпущен из темницы, – говорили они, – умеренные члены совета воспротивились приведению в исполнение приговора, в силу которого он должен быть побит каменьями, утверждая не без основания, что нет ни малейших доказательств его виновности. День избавления близок.

В одной из самых возбужденных групп можно было заметить сына Елизаветы, Катласа, того самого, который первый произнес слово "измена" по отношению к Елеазару. У ног его лежали жена и ребенок его, оба бледные, исхудалые, изнуренные. Среди этой группы новость произвела совершенно иное впечатление, чем среди фарисеев и саддукеев. Слова "перебежчик", "изменник", "отступник" переходили здесь из уст в уста, как круговая чаша, к которой каждый прикладывается губами. Даже женщины с бешенством пили из этой чаши.

Стоявший рядом с Катласом воин рассказывал ему о том, что произошло во время последней атаки римлян.

– Тит атаковал одну из башен второй ограды, ту, которая выходит на север, – быстро говорил он, – начал он с того, что велел направить на эту башню стенобитное орудие и приказал стрелкам и пращникам поддержать атаку, так что нам пришлось покинуть башню. В ней остались только Картор и еще десять человек. Картор – человек храбрый и искусный, или, увы, вернее сказать, был человек храбрый и искусный, ибо его уже нет в живых. Но не в том дело! Картор лег со своими товарищами на землю, прикрывшись плащами, и в таком положении они пролежали несколько минут. Затем, когда они почувствовали, что вся башня задрожала и затрепетала, подобно тому, как смертельно раненная стрелой птица несколько времени бьется на воздухе, прежде чем упасть на землю, Картор крикнул Титу, умоляя его остановить штурм. Римлянин попался в ловушку; он очень легковерен, этот любовник Береники. Ведь принял же он ее за непорочную девственницу, за какую-то дочь Ефая! Итак, он вообразил себе, будто Картор, правда, хочет сдаться. Он приказывает перестать разрушать башню и велит своим стрелкам прекратить стрельбу. Наконец, он приказал спросить Картора, чего им нужно. "Мы желаем мира", – ответил Картор с кротостью ягненка. "Хорошо, – сказал Тит. – Я вижу, что ты – человек благоразумный. Ну а что другие-то, воодушевлены ли они теми же чувствами?" Пятеро из них отвечают "да", пятеро – "нет", все это было условлено заранее. Начинаются длинные рассуждения, во время которых Картор успел подать Симону сигнал, что он отвлекает Тита и чтобы тот постарался извлечь из этого пользу. Между тем наши продолжают притворно спорить, горячатся, от слов переходят к делу, вынимают мечи, наносят друг другу удары – понятно, стараясь не причинить ими никакого вреда, – и наконец некоторые из них падают на землю, как будто они были взаправду убиты и ранены. Тит, видевший все это издалека, был вполне введен в заблуждение этой храбростью. Одно случайное обстоятельство еще более усилило в нем это заблуждение. Картору попадает в лицо какая-то шальная стрела, пущенная из римского лагеря; он вытаскивает ее из раны, показывает ее Титу, жалуясь на вероломство, недостойное его великодушия. Задетый за живое этим упреком, который он признает вполне справедливым, Тит приглашает Флавия, стоявшего возле него, отправиться в башню и подать Картору руку в знак верности его своему слову. Иосиф – продувной мошенник; но тот, кто вздумал бы сравнить его с Валаамовой ослицей, жестоко ошибся бы. Он сразу пронюхал ловушку и отказался исполнить возлагаемое на него поручение.