Книга День рождения Лукана - Татьяна Александрова

– О чем ты говорила с Октавией?

– О пустяках. У нее не получалось закрепить лозу.

– Слушай меня! – прошипела Ацилия. – Если ты не хочешь навлечь беду на весь наш дом, брось эти выкрутасы! Я все расскажу моему сыну и твоему мужу, пусть знает, как усердствует его женушка, ему на погибель!

Она действительно обо всем доложила Лукану. Но, вопреки ее ожиданиям, он рассердился на нее саму и, непочтительно прервав разговор на полуслове, удалился, оставив ее в атрии. Потом он все-таки побеседовал с Поллой:

– Ты говорила с Октавией? Зачем?

– Мне стало жаль ее. Она такая… беззащитная…

Лукан со вздохом привлек ее к себе и погладил по голове:

– Добрая ты у меня… Но все же будь осторожнее! Цезарь собрался разводиться с Октавией. Нам лучше в эти дела не встревать…

– Но ведь по совести Октавия не сделала ничего плохого! И я тоже не сказала ничего предосудительного!

– Не спорю. Но… не надо. Есть достаточно людей, которые переврут твои слова и доложат их цезарю в таком виде, что ты сама их не узнаешь.

Однажды – это было уже в новом году, в январе[93] – Лукан получил от цезаря записку и сообщил Полле, что должен присутствовать у него на пиру. Полла с тревогой спросила, не требуется ли явиться и ей, но Лукан успокоил ее, что на этот раз точно не требуется, и убеждал ее не ждать его и спокойно ложиться спать. Он покинул дом на закате в сопровождении нескольких дюжих рабов-телохранителей с факелами, а также дубинками и ножами. При такой охране о безопасности можно было не волноваться. К тому же на самом Лукане был алый шерстяной плащ – лэна[94] – примета знатного путника, каких обычно боялись трогать даже в ночных стычках. Полла все же ждала мужа до третьей ночной стражи[95], но потом сон сморил ее и она уснула.

Проснувшись утром, она обнаружила, что спит одна, забеспокоилась и, сама, без помощи кубикуларии, быстро надев зимнюю шерстяную тунику, выскользнула из спальни. Спросив у первой попавшейся служанки, вернулся ли господин, она услышала в ответ, что вернулся и, чтобы не будить госпожу, лег спать в собственной спальне. Отдельные спальни, по обычаю знати, имелись у обоих супругов; Полла еще ни разу не уходила в свою, Лукан же иногда уединялся, когда у него бывало вдохновение и ему хотелось поработать ночью при свете лампы. Успокоенная, Полла решила не тревожить спящего и отправилась к себе совершать утренние приготовления. Она даже вышла к клиентам отдать долг вежливости, что делала крайне редко.

Но и к завтраку Лукан не вышел. Вновь охваченная беспокойством, Полла стала спрашивать слуг, все ли с ним в порядке и здоров ли он. Те мямлили в ответ что-то невнятное. Тогда Полла, не прикасаясь к еде, побежала в спальню Лукана. Двери были закрыты, и вход сторожил привратник. Полла потребовала открыть ей и после недолгих пререканий со стороны привратника добилась своего.

Войдя в спальню, она увидела Лукана лежащим на ложе под одеялом. Заметив ее, он приподнялся, она же, взглянув на его лицо, ахнула. Левый глаз весь заплыл, смотрел узкой щелкой, и был окружен сине-багровым ореолом. На щеке, возле губ виднелись и другие ссадины.

Полла бросилась к нему:

– Что случилось? Что с тобой?

– Да ничего… – сухо ответил Лукан. – Так… упал…

– Упал? – повторила Полла, широко раскрывая глаза от изумления.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что помимо подбитого левого глаза у него сильно, до кровоподтеков, разбит правый бок, сплошь содрана кожа на локте правой руки.

– Как же ты умудрился так упасть? – иронически поинтересовалась Полла. – Чтобы одновременно удариться и левым глазом, и правым боком?

И тут же, осторожно касаясь рукой его щеки со стороны поврежденного глаза, спросила, уже мягко:

– Тебе очень больно?

Весь оставшийся день Полла провела у постели мужа, прикладывая к его глазу завернутые в тряпку кусочки льда, приносимого слугами из погреба, промывая его ссадины отваром руты, смазывая их мирровым маслом, а попутно стараясь выпытать у него, что же все-таки произошло. Лукан долго отпирался, но в конце концов, видя, что подозрения жены страшнее самой правды, рассказал ей все как было.

– Это одна из любимых забав цезаря… уже давно. Ты, должно быть, слышала. Ночью он берет с собой нескольких друзей, все они одеваются как простолюдины, приделывают себе накладные волосы, чтобы не быть узнанными, берут факелы и идут бродить по ночному Городу, чаще к Мульвиеву мосту. Цезарь говорит, что только так можно узнать народ. Надо сказать, не он выдумал такой род забав. Еще про Антония говорили, что, когда он в Александрии развлекался с Клеопатрой, они нередко бродили так по городу, заглядывали в дома черни, не раз его и били, хотя и догадывались, кто он.

– Я слышала, но надеялась, что эти разговоры – вздор. Но так что же? Нашего цезаря тоже бьют?

– Пробовали. Правда, все, кто пробовал, плохо кончали. Обычно за нами поодаль следуют несколько августианцев, тоже в одеждах простолюдинов. И если кто-то прикоснется к цезарю, в лучшем случае его сбросят в сточную канаву. Ну а в худшем…

– А всех остальных, выходит, можно бить? Или это только ты у меня такой любимец Фортуны? Как это случилось? И где были твои слуги? Ради чего ты их тогда брал? И алая лэна тебя, конечно, тоже не защищала.

– Слуг при мне тогда не было. И лэну я оставил у них. А как именно случилось, я… не очень помню… Помню только, что это было как-то совершенно неожиданно.

– Значит, ты к тому же… был пьян? Или ударился головой?

– А ты думаешь, кто-то ходит в такие походы совсем трезвым? – насмешливо спросил Лукан. – Ну а что до «любимца Фортуны», то, клянусь Геркулесом, со мной это в первый раз! Я нечасто сопровождаю цезаря, но приглашать он меня стал давно, еще до Нероний.

– И что? Тебе это… интересно?!

– Ну что ты! Я не поклонник Антония, чтобы подражать ему в этом. И совсем не охотник до скверного вина, да и вообще до вина, ты знаешь. Корнут меня так наставлял: до тридцати лет несмешанное – исключительно в качестве лекарства[96]. Я его только при цезаре и пробовал, всего несколько раз. Вот и вчера выпил – на свою беду. До сих пор голова трещит от этого мерзкого пойла! И для моей «Фарсалии» мне нечего там почерпнуть. Это Петроний собирает во время таких прогулок словечки и наблюдения для своих сатир. У него, кстати, весьма любопытные произведеньица получаются. Но мне это направление чуждо. Как чужд и сам Петроний… при всем его уме. Он не может без пошлости, а я ее на дух не переношу…