Книга Смерть и воскресение царя Александра I - Леонид Бежин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Трезвый, практический ум Екатерины подсказывает ей, что наряду с книжными знаниями мальчикам для их развития нужны живые и яркие впечатления, поэтому, готовясь к одному из своих имперских путешествий – в Новороссию и Крым, – она собирается взять с собой внуков: пускай воочию увидят страну, которой им предстоит управлять. Великий князь Павел Петрович и великая княгиня Мария Федоровна, родители будущих венценосцев, всерьез напуганы: они считают, что мальчики еще слишком малы для такого путешествия; но властная Екатерина настаивает на своем, и лишь внезапная болезнь Константина не позволяет ей осуществить это намерение.
Не позволяет в 1786 году, но зато весной 1787 года, находясь в Москве, Екатерина властно вызывает к себе внуков. И вот они въезжают в Кремль, окруженные дядьками и няньками, резво выпрыгивают из кареты и бегут навстречу любимой бабке, которая наклоняется, чтобы приласкать их, поцеловать и обнять… Затем они целый день носятся по дворцу, смеются, проказничают, дурачатся, дергают за фалды караульных, и юный, восторженный, сентиментальный Александр, слегка отстав от брата, задумчиво смотрит сквозь теремные окошечки на зубчатые стены, островерхие башни и златоглавые соборы, Успенский, Архангельский и колокольню Ивана Великого.
Вечером, угомонившись, они сидят рядом с бабкой, и она читает им нравоучительную повесть из своей «Азбуки» и рассказывает о Ярославе Мудром, Дмитрии Донском, Александре Невском… О том самом Александре, в честь которого… да, да, мой мальчик, тебе тоже предстоят такие же подвиги, и твое имя прославится так же, как и имя твоего великого тезки. Так говорит Екатерина, обнимая за плечи внука, – и я словно бы слышу ее глуховатый, раскатистый голос с бархатистым грудным призвуком и легкой хрипотцой на высоких нотах…
Екатерина довольна здоровьем внука (этакий крепыш, розовощекий амур) и так же довольна его постепенно складывающимся на ее глазах характером. Собственно, характер не складывается – он изначально есть, но проявляется под влиянием обстоятельств, окружения, среды, обстановки (Екатерине сие хорошо известно), и этот процесс действительно напоминает сложение: к одной черте добавляется другая, намечается третья и маячит четвертая. Надо только следить, чтобы эти черты гармонично сочетались друг с другом, ни одна не выпирала, как репей или чертополох, и в то же время не оставалась хилой, чахлой, недоразвитой, иначе сложение может обернуться вычитанием.
И тут Екатерине есть, чем гордиться, чем прихвастнуть перед королем Густавом и другими августейшими корреспондентами. Все черты Александра со знаком плюс; характер у него – в отличие от отца Павла, вспыльчивого, порывистого, неуравновешенного, склонного то к безудержному веселью, то к унынию и угрюмой меланхолии, – положительный, ровный и спокойный.
Он со всеми добр, великодушен, любезен, приветлив, всем старается сказать приятное и при этом понравиться, тем самым словно бы вознаграждая себя за усердие. Да, стремление нравиться в нем очень заметно, бросается в глаза: Александр ждет одобрения, похвалы, но в то же время умеет различать, чьи похвалы искренние, а чьи – наигранные и фальшивые. Охи и ахи слезливых и глуповатых кумушек (а во дворце и таких немало) ничего кроме презрения у него не вызывают: на такую приманку его не поймаешь.
Александр не по годам чуток, умен и проницателен, и когда Екатерина подолгу смотрит в его голубые, с бирюзовым отливом, прекрасные, сияющие глаза, ей подчас становится не по себе: кажется, что где-то там, в глубине, эти глаза ее изучают. Изучают пытливо, с недетской серьезностью, заставляющей ее смутиться, даже слегка покраснеть: уж она-то знает, что ей есть в чем себя упрекнуть. Праведницей она никогда не была, положив себе за правило, что лучший способ избавиться от соблазна – это ему поддаться. Что поделаешь, грешна! Вот и он словно бы это знает, хотя порою и прячет, отводит в сторону слишком проницательный взгляд.
Да, взгляд пытливый, изучающий и в то же время самоуглубленный – свидетельство ума, умеющего читать не только в душах других, но и в собственной душе. А ведь каждая душа – вселенная, и за каждой – тайна. Еще ребенком Александр задавал вопросы о том, для чего люди живут на свете, откуда сам он взялся и зачем послан в этот мир. Такая крошечка, едва что-то лепечет, а глаза задумчивые и задает вопросы, на которые и философ не ответит, даже такой, как Вольтер, а выше философа поистине только Бог. Во всяком случае, так считала Екатерина, всегда ценившая просвещенность, разум и не терпевшая суеверий, как и прочего вздора, невежества, косности и предрассудков. Поэтому в религиозном воспитании внука она проявила высшую деликатность, осторожность и разумную светскость, чтобы – не дай бог! – и эта черта не выперла и не подавила все остальные.
Екатерина пригласила в наставники Александру не бородатого, заскорузлого, рыжего попа с рябым лицом и хитрыми глазами (попа – хоть и в архиерейском облачении), а учтивого, рассудительного, воспитанного на манер англиканского пастора, европейского прелата протоиерея Андрея Самборского. Отец Андрей долго жил в Англии (довелось служить в посольской церкви), изучил порядки, быт и нравы туманного Альбиона, был женат на англичанке, принявшей православие, брил бороду и усы и носил светское платье. Был убежден (благородное убеждение!), что в каждом, независимо от положения, надо видеть ближнего своего. Ясно было, что он не станет заставлять Александра часами простаивать на коленях в молитве, бить поклоны и изнурять себя постом. Может быть, прежние московские цари и изнуряли, и долгие монастырские службы выдерживали, но Петр Великий положил этому конец, воплотив собой совсем другой царский образ: не коленопреклоненного молитвенника, а хваткого, сноровистого работника. Екатерина добавила этому образу державного величия, помпезности, блеска, и с ее властной осанкой императрицы никак не вязалось излишнее смирение, опущенные долу очи и покаяние. Конечно, и она могла в иных случаях скромно потупить глаза, но не больше. Глаза-то потупишь и не углядишь, как тебя одурачат, обманут, оберут до нитки, вокруг пальца обведут. Вот и не зевай, приглядывай за всеми…
Да и к тому же Россия теперь – Европа, в ней задает тон не Москва с ее Кремлем, колокольным звоном, боярскими палатами и раскисшими по весне купеческими слободами, в которых гонец завязнет и черт ногу сломит, а спланированный на европейский манер, правильный, регулярный Петербург, да и сама она по крови немка. Немка, любящая Россию, понимающая ее, преданная ей, чувствующая себя государыней-матушкой, как ее все и величают, но православию внутренне чуждая. Теплота православия оставляет ее холодной, а суровость и вовсе отталкивает. Да, она наставляет воспитателей внуков, Александра и Константина: «Когда идет речь о Законе (о христианской вере), тогда неинако отзываться при детях, как с достодолжным почтением». Наставляет так, словно не раз приходилось быть свидетельницей отзывов отнюдь не почтительных, даже дерзких и крамольных, и ей это всегда претило. Но спать в гробу, постригаться в схиму, удаляться в затвор, принимать обет молчания, носить вериги, власяницу, впивающуюся в тело, юродствовать, чудотворствовать, будущее прозревать, как тот же несчастный монах Авель, – в Екатерине все противилось, мучительно ныло, содрогалось при одной только мысли об этом, и Россия казалась азиатской и дикой Московией.
