Книга Удивительные истории о словах самых разных. Книга о том, ЧТО мы говорим, сами того не ведая - Виталий Бабенко

Замечательно, что в низших классах петербургского обывательства люди до сих пор произносят это слово не поврежденно, как произносят благородные, а во всей его изначальной чистоте, – “яко же прияша”, то есть они говорят не “ерунда”, а “хирунда”. Таковы же у них и на– глагольные формы этого слова: “что хирундишь”, “не хирунди”. В русской печати наглагольные формы этого корня впервые стал употреблять музыкальный критик К. П. Вильбоа43, но звук “хи” им был откинут, а новый глагол в его начертании написан “ерундить”. Критику Вильбоа смело последовал М. М. Стопановский44, а потом и другие. Помнится, как будто где-то не уберег себя от этого увлечения даже А. А. Григорьев, чего от него можно было не ожидать, так как Григорьев был хороший знаток русского языка и имел образованный литературный вкус.

Впрочем, многие тогда приспособлялись приручить это слово на разные лады, и некоторые иногда достигали хороших успехов. Так, например, вскоре же начальницу какого-то женского учебного заведения назвали печатно “ерундихой”, а Льва Камбека45 – “ерундистом”. И то и другое очень понравилось. Приехал сочинитель оригинальной музыки г. Лазарев46 и дал концерт, а потом В. В. Толбин47 возвел этого hier und da в сан “ерундиссимуса короля абиссинского”. Слово вытягивалось на соразличные фасоны, и бумага терпела, но и здесь, как и везде, вероятно многое зависело от счастья. Ст. Ст. Громека хотел вывести слово “ерундение”, то есть занятие ерундою. И намерение его было самое доброе, чтобы застыдить “ерундистов”, но редактор “Отечеств записок” Ст. С. Дудышкин никак не решался пропустить в своем журнале такое слово и все его вычеркивал. Громеке это стоило крови. Иногда он брал Дудышкина круто и сильно его убеждал, что как от игры на гудке может быть “гудение”, так от игры на ерунде производится “ерундение”. Дудышкин соглашался и обещал пропустить в печать “ерундение”, но когда дело доходило до последней корректуры, смелость его покидала, и он всегда, где только было слово “ерундение”, вытравлял его… А между тем, надеюсь, еще всякому понятно, что “бурно-пламенный Громека” ни в одной поре своей деятельности нигилистом не был, но ему просто из благонамеренности хотелось пропустить в свет “ерундение”.

Не удалось это, – он пошел в чиновники и скончался губернатором, с прозвищем “Степан-Креститель”48…

Сохранение “ерундящими” простолюдинами в их произношении звука “хир” есть, без сомнения, немецкое “hier”…

…Словом, “ерунда”, или “хирунда”, пробралась в простонародную речь так же точно, как “карнолин”, “спеньжак”, “блиманжет” и многие другие чужеземные слова, нашим городским простонародьем занятые у иностранцев и испорченные на свой лад. А в класс людей образованных и отчасти в литературу оно перешло по неуместной подражательности, по любви к простонародности и, может быть, отчасти по безвкусию.

Эстетики и пуристы языка, конечно, имели очень достаточное основание негодовать, что в наш богатый и благозвучный язык насильно втиснуто слово “ерунда”, имеющее совершенно тождественное значение с тем, что до тех пор полно, ясно и для всех совершенно понятно выражало русское слово чепуха, но едва ли не сами же эстетики много помогли удивительному распространению этого пустого слова в обществе и особенно в литературных низах, считавших своим призванием враждовать с эстетикою и с классицизмом. Эстетики сделали вредную ошибку, уверяя себя и других, что “сочинение” этого слова принадлежит “нигилистам” и имеет втайне протестующее значение – в смысле профанации классической филологии. При господствовавшем в то время общественном настроении всем недоброжелателям классицизма это даже нравилось и никак не могло остановить, да и не остановило, распространения нежеланного слова. Напротив, с тех пор, как это связали с нигилизмом, “ерунда” только чаще засверкала как в разговорном языке, так и в языке литературном. Между тем, кажется, более простое, но, может быть, более вероятное разъяснение происхождения этого слова от жаргона немецкой полпивной, пожалуй, скорее могло бы удержать подражателей и тем принесть желательную пользу благоразумному старанию желавших охранять чистоту русского языка от жаргонной прививки. Но, к сожалению, в то время, как и после, люди, имевшие очень похвальные цели, не всегда руководились в своих действиях благоразумием, а наипаче часто увлекались мнительностию и страстностию, и “тако сами на хребтах своих множицею поработаша”…»49

По-моему, лучше не скажешь. И лучше слово «ерунда» не определишь.

Правда, наш знаменитый литературовед и лингвист Виктор Владимирович Виноградов (1894–1969) в своей книге «История слов» (она была издана посмертно) дал, мягко скажем, невысокую оценку версии Н. С. Лескова: «…каламбурное объяснение из немецкого hier und da, предложенное Н. С. Лесковым, не выдерживает критики. Оно опровергается и стилистическим употреблением слова ерунда и его социальной историей, которая не возводит начала этого выражения к речи петербургских немцев»50. Однако дальше, буквально в том же абзаце, В. В. Виноградов не оставляет камня на камне и от семинарской версии: «Лишена фактической опоры и та этимология, которая связывает это слово с латинским gerundium и с бурсацким диалектом. Это объяснение тоже основано на созвучии. Культурно-исторических справок, подтверждающих предположение, что ученики бурсы все непонятное называли ерундой, так как им было трудно понять употребление латинского gerundium’a, нет…»51.