Книга Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов

В половине шестого утра Разбудили меня соловьи: — Полно спать! Подымайся! Пора! Ты забыл, что рожден для любви.

Ты забыл, что над зыбкой твоей Мир казался прекрасным, как рай, А тебе говорили: «Убей! Не люби! Ненавидь! Презирай!»

А заканчивал он так:

Я проснулся и тихо лежал, На ладони щеку положив. И как долго, как страшно я спал, И как странно, что я еще жив.

Итак, в половине шестого утра Катаев узнал о прибытии Троцкого в поезде. «Ровно в шесть он пришел и остановился. Те, которые об этом знали, собрались на платформе у бронзового вагона. Троцкий ехал останавливать отступление. Человек двадцать железнодорожников и военкомов смотрели в занавешенные окна салона. В дверях вагона стояли часовые. Через минуту собравшихся провели в вагон.

Троцкий сидел перед столиком. Его взъерошенные вперед волосы с боков были с сильной проседью. Он встал и обернулся лицом. Стекла пенсне блеснули, и острые винтики зрачков остановились на вошедших. Стенографистка вышла из купе.

Троцкий был одет в летнюю, топорщащуюся защитную солдатскую форму и подпоясан ременным кушаком. Его лицо было нехорошего цвета. Вероятно, он не спал несколько ночей.

Он отрывисто поздоровался с пришедшими и заговорил. Он сказал немного, но того, что он сказал, было достаточно. Он требовал дисциплины, организованности, твердости, революционности и храбрости. Его рука наискось рубила воздух.

У него на столе лежала недописанная статья для газеты «В пути». Эта газета набиралась и печаталась здесь же в поезде.

Говорили, что в поезде Троцкого был и Демьян Бедный. Вместе с Троцким он объезжал фронты, останавливал отступления, организовывал. Также, как и Троцкий, Демьян Бедный был для этого незаменим… Его стихи так же, как и приказы Троцкого, читались во всех ротах, эскадронах, батареях и командах…

Через минуту поезд Троцкого ушел дальше. Мимо станции промелькнули площадки с автомобилями, пулеметы, часовые, вагон-типография. Обильный дым скрыл от глаз зеленовато-бронзовый поезд, увозивший к линии огня ту бессонную удивительную энергию, которая все-таки преодолела партизанщину и создала победоносную Красную армию».

(Спустя год Катаев снова встретился с «острыми винтиками», по крайней мере, арестант из «Вертера», приведенный в кабинет следователя-чекиста, увидел на стене портрет главы Реввоенсовета: «Пенсне без оправы, винтики ненавидящих глаз, обещающих смерть, и только смерть».)

По-видимому, сбежав из рядов Красной армии, Катаев куда-то пропал с середины июля 1919 года и объявился уже в конце августа в Белой армии.

Историк Александр Немировский вообще считает, что Катаев в Красной армии не был, работал в Бюро украинской печати, для прикрытия, а сам участвовал в подпольных белых организациях (одна из таких гнездилась в Полтаве в монастыре).

Но все-таки отчет Катаева о поездке с красным эшелоном уж слишком убедителен и не раз повторяется. Вопреки новым отважным интерпретаторам, я не вижу причин ему не верить: если бы он придумывал, то запутался бы в показаниях.

Летом 1919 года Катаев мог попасть в белую контрразведку… Был ли он арестован в Полтаве или позднее в Одессе, взятой десантом? Неизвестно. Но в 1926-м в автобиографии написал: «Гражданская война 1918–1920 гг. на Украине замотала меня в доску, швыряя от белых к красным, из контрразведки в чрезвычайку. В общей сложности за это время в тюрьме я просидел не менее 8 месяцев».

Учитывая, что под арестом в 1920 году ему предстояло просидеть полгода, оставшееся выпадает на лето 1919-го.

И снова — белый

22 августа 1919 года белые высадили десант в Одессе.

Эскадра действовала стремительно.

Вот что вспоминал улан 1-го Петроградского эскадрона Сергей Афанасьев (успевший в середине 1940-х послужить во власовской РОА[17]): «Мы — «грозная» сила в 400–500 человек — наступали, и враг… позорно бежал. Смелость города берет! Тут была даже не смелость, а просто нахальство — занять город в 800 тысяч населения. Мы превратились в кусты хризантем, которыми утыкали нас благодарные жители. На тревожные вопросы: «Сколько вас?» — мы важно отвечали: «Сорок тысяч». При виде нашей тонкой цепочки возникал второй вопрос: «Да где же они?» — «Идут вокруг города!» Так свершилось — и почти без выстрела «Одесса-мама» из красной стала белой…»

К полудню, узнав о десанте, город покинули все высшие красные командиры — Ян Гамарник, Борис Краевский и Иона Якир (кстати, все трое расстреляны в 1937-м). Как вспоминал Иван Клименко, председатель одесского губисполкома (тоже расстрелянный в 1937-м): «В городе не было абсолютно никаких сил, так как все местные силы были оттянуты для ликвидации поражения в Николаеве, восстановления фронта по Бугу и значительные части были направлены против Махно… Был в городе караул, штыков в 4000, но он был ненадежен…»

Существенную поддержку десанту оказали подпольные офицерские организации. Их восстание началось по условному сигналу — три выстрела из орудия в сторону города. По сигналу было захвачено здание Одесской губчека и освобождены находившиеся там. К утру 24 августа весь город перешел под контроль белых. Тем же утром после четырехмесячного перерыва появился специальный выпуск — бюллетень № 1 газеты «Одесский листок» с шапкой «Измученным гражданам исстрадавшейся Одессы от освобожденного узника — «Одесского листка» — братский привет!». В этот же день возобновила работу распущенная большевиками в апреле городская дума.

«Красный балаган окончен», — решила осчастливленная Муромцева и вскоре записала: «Вчера был Валя Катаев. Читал стихи. Он сделал успехи. Но все же самомнение его во много раз больше его таланта. Ян долго говорил с ним и говорил хорошо, браня и наставляя, советовал переменить жизнь, стать выше в нравственном отношении, но мне все казалось, что до сердца Вали его слова не доходили. Я вспомнила, что какая-то поэтесса сказала, что Катаев из конины. Впрочем, может быть, подрастет, поймет. Ему теперь не стыдно того, что он делает. Ян говорил ему: «Вы — злы, завистливы, честолюбивы». Советовал ему переменить город, общество, заняться самообразованием. Валя не обижался, но не чувствовалось, что он всем этим проникается. Меня удивляет, что Валя так спокойно относится к Яну. Нет в нем юношеского волнения. Он говорит, что ему дорого лишь мнение Яна, а раз это так, то как-то странно такое спокойствие. Ян ему говорил: «Ведь если я с вами говорю после всего того, что вы натворили, то, значит, у меня пересиливает к вам чувство хорошее, ведь с Карменом я теперь не кланяюсь и не буду кланяться. Раз вы поэт, вы еще более должны быть строги к себе». Упрекал Ян его и за словесность в стихах: «Вы все такие словесники, что просто ужас»».