Книга Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

* * *

Моя мама, балерина Большого театра, тоже должна уезжать со своим театром. (Когда мы будем в эвакуации, в Большой тоже попадет бомба.) Но на семейном совете решено, что мама поедет с вахтанговцами, как член семьи. Она восемь лет жена сына Надин, молодого архитектора и художника Сережи Вахтангова. (Кстати, маму с Сергеем познакомили Рубен Симонов и Мейерхольд.) Сергей не мой отец, но для Надин это не имеет никакого значения. Я дочь Горчакова[14]. И все же Надин, Надежда Михайловна – до конца жизни – самый родной нам человек. Роднее родных!

Хорошо помню, как в последнюю ночь у нас собралось много народу. Скорее всего, выезжали ночью от нас, и все прямо в одежде вповалку легли на полу. На том самом полу, где мною от рождения изучена буквально каждая половица в этом любимом доме, включая кабинет Вахтангова, где за перегородкой кухни костюмы первой «Турандот», где повсюду в горшках любимые Надин примулы, где много для меня дорогого. Это была последняя ночь моего счастливого детства. Помню, с собой я взяла плюшевую обезьянку Фоку. Потом она перейдет к Женьке. Няни с нами уже нет. Я сама в 6 лет окажусь в роли няни…

Ехали мы долго. Я, конечно, подолгу торчала у окна вагона и на всю жизнь запомнила огромные поля ромашек. Иногда поезд стоял посреди такого поля. Все ждали Урал, и он потряс своей красотой, стояла к тому же золотая осень.

* * *

Омск тогда был в основном деревянный. Нас радушно встречали, расселяли по домам. Мы поселились в деревенском доме, где была очень большая комната. Взрослые повесили на веревках занавески и таким образом поделили большую комнату на маленькие. И сразу оголодавших за долгую дорогу артистов, власть города пригласила на прием. Я знаю, что гости, увидев роскошный стол, просто остолбенели. Ну а когда столбняк прошел, они уж постарались хозяев не обидеть. Вот только каждого ждали тоже голодные дети и старые родители. И была придумана какая-то история с перегоревшим светом. В результате гости ушли не с пустыми руками и нам что-то перепало…

В Омском драматическом театре стали идти по очереди спектакли местной труппы и вахтанговцев. Создали и фронтовую бригаду! И премьеры тоже были! Мама сразу начала работать в цирке хореографом и участвовала в номерах на арене. Я немало времени провела с мамой в цирке. В Омск был эвакуирован знаменитый цирк Корнилова. У них были слоны. Вот от слонов я и не отходила. У меня даже сохранилась цирковая афиша – аттракцион, где есть мама Катя и лилипуты со слонами. Особый запах цирка стал мне родным. Помню, как лилипуты очень нежно ко мне относились и потихоньку иногда мне доставался маленький кусочек сахара – от слонов. Помню слониху Джильду, которая перед выходом на арену писалась. Мама много разных историй рассказывала про цирк, про слонов. Она была удивительной рассказчицей, а еще хорошо пела и аккомпанировала на фортепьяно…

* * *

Помню, однажды мама у меня на глазах убрала на высокую полку баночку с сахарным песком, и я совершила страшное воровство. Я нашла момент и как-то добралась до этой баночки. Было мне лет пять, шестой. Я налила водички в маленький тазик и высыпала туда весь сахар. Он растаял, и я принялась есть его ложкой. Когда мама пришла, увидела пустую баночку и меня очень довольную, она заплакала. Оказалось, что это богатство она хотела мне растянуть на 2 месяца.

И второе воровство я совершила, но уже не одна! По соседству с нами жила еврейская семья. Был у них свой религиозный праздник и мы, постоянно голодные дети, увидели, что там за забором что-то такое интересное раскладывают на пеньках. А вдруг, это еда? Ведь по логике – если на улицу выносят, значит, этого у них много! Мы подождали, пока все уйдут в дом, пробрались по-пластунски среди лопухов, собрали это явно съедобное и в шароварчики попрятали, больше некуда было! Оказалось, они сушили мацу. Ох, и колючая она была, пока назад ползли, исцарапались, зато наелись. Но что было потом! А потом этот сосед, с большой колоритной бородой человек, пришел к нам в дом и стал всех угощать мацой. Оказалось, он видел в окно, как мы воровали. Чувство стыда было такое, что до сих пор от него нельзя освободиться…

У нас не было абсолютного голода. Еда у нас какая-то была, но ее так не хватало! Все время хотелось есть! В свободное от спектаклей время весь театр был на барахолке. Предлагали вещи в обмен на еду – туфли, платья – кто что, в надежде на удачу – ну хоть бы чего-нибудь, прошу прощения, пожрать! Помню, тетя Целюся Мансурова[15] выносила простыни. Дядя Андрюша Абрикосов[16] раскладывал гуталин и гвозди…

И я с Надин ходила тоже. Мы носили селедку, порезанную на кусочки, – ее давали иногда по карточкам. И еще у нас были разные пуговицы для продажи, мы их срезали со своей одежды, а больше нечего было предлагать.

Я часто терялась в этой безумной толкучке, так много было народу. Народ хотел есть. Народ шумел, предлагал, хвалил. Каждый надеялся, что сегодня ему повезет – он поест, а завтра… все повторит сначала.

Как-то раз нам пришли посылки. Фронтовой филиал театра узнал, что мы голодаем, и решил нас поддержать. Я теперь не скажу, что там было, но наша посылка была большая и хорошо помню радость взрослых…

Мы, военные ребятишки, тогда выглядели заморышами. И мальчики, и девочки носили сатиновые черные шароварчики, из которых торчали ножки, как спички. Это летом. Такие мы остались на любительской фотографии. Ну и, конечно, из-за вшей нас периодически стригли наголо, а я мечтала о косах. Я даже на одной фотографии дорисовала себе длинные косы. Зимой у меня была шубка, долгоиграющая. И это хорошо, потому что зима 41-го была суровая. И зима 42-го такая, как положено в Сибири! Пришлось померзнуть!

А разве можно забыть, как местные бабушки научили нас вязать? Это оказалось просто! И мы тоже вязали варежки для фронта, чем я, например, очень горжусь! Мне было 6 лет, и я трудилась для фронта…

Вспоминаю, как меня оставляли нянчить Женьку. Когда он не спал, то ползал на полу, завязанный в какие-то тряпки. Я же, как настоящая няня должна его и кормить! И вот тут, обманывая себя, каждую ложечку его манной кашки я долго нюхаю, заношу себе в рот и делаю вид, что остужаю – о, какое это было искушение, и только потом даю Женьке, а он требует… (Теперь мы смеемся над этим, когда вспоминаем, и до сего дня он зовет меня единственной сестрой.)

* * *

Вечерами, когда не было спектакля, взрослые собирались за большим столом, играли в преферанс, а я любила сидеть под столом. Там было хорошо и уютно, будто в теплом домике. Помню, как рука Надин находила меня под столом и давала черный сухарик. Есть хотелось всегда! Иногда к сухарику добавлялась долька чеснока – это было лекарство. Моя мама с цирком гастролировала по Иртышу. Они прямо на пароходе давали представления для тех, кто жил по берегам. И им за это давали лук, чеснок… Мама это привозила из поездок, мы ждали и все ели чеснок, спасались от цинги.