Книга Нея - Эммануэль Арсан

— Он хороший, ваша честь, — говорю я, глядя Морису в лицо, чтобы он понял, что я сейчас не лгу.

Я люблю Мориса. Больше, чем Сюзанну, во всяком случае. Ей наплевать на него. Когда его обвинили — а он прежде всего ее муж, — у нее была только одна мысль: уйти. Я уверена, она уже подумывает о замене. Это так на нее похоже. И меня она больше не любит. Она не любит никого. А я люблю Мориса. Он не понял этого сразу. Вместо того чтобы заставить его понять, мне хотелось мести…

— Я злая… Пожалуйста, прости меня, Морис, я уверена, ты не хотел навредить мне. Я знаю, ты не хотел причинить мне зло… Я…

— Замолчи, Нея.

Морис неожиданно садится. Он смотрит на меня, но не своим обычным добрым совиным взглядом или с выражением важного клиента, посетившего торговца: нет, пристально смотрит на меня, так, как смотрел в тот день, когда я стала его женщиной, смотрит, как если бы я волновала его. Он продолжает очень странным, дрожащим и скрипучим голосом:

— Вы правы, господа… Вы не должны больше разрешать ей говорить… Поверьте, я абсолютно ни в чем не виновен. Но Нея больше не должна когда-либо входить в этот зал, слушать все эти ужасные вещи. Я прошу вас. Ваша честь…

— Очень хорошо, — с заминкой отвечает судья. — Вернитесь на свое место, мадемуазель.

На следующий день за ланчем отец говорит, что, по его мнению, послеобеденное заседание будет последним. С заключительной речью выступят обвинитель и защитник Мориса, самодовольный парижанин с огромным знаком отличия ордена Почетного легиона на черной мантии. Ему помогает адвокат из Женевы, еще более самоуверенный. Они всем кажутся очень общительными и дружелюбными по отношению друг к другу, но я думаю, на самом деле они не очень ладят.

Как и в предыдущие два дня мы все собрались в зале суда в час тридцать. Затем все пошло своим чередом. Обвинитель говорит обо мне как о любимице учителей в день вручения призов. Чудесно, если бы не так глупо. Всякий удивляется, где эти интеллигентные люди, прошедшие суровые испытания на получение степеней и т. д., набираются таких нелепых понятий. Я сама склонна к самодовольству, но послушать его!.. Я люблю свою мать, однако, в отличие от него, не задыхаюсь от рыданий в горле, произнося ее святое имя. Отец тоже славный малый, насколько я знаю, и очень преуспел, но теперь его представляют как Рокфеллера в окружении свиты святых французов. Давайте же не преувеличивать!

Только Морис получит, что ему причитается. Даже мама в своих самых худших проявлениях никогда не щеголяла и вполовину такими избитыми фразами, как обвинитель. По-видимому, Морису наплевать. Я понимаю его. Все это несерьезно.

Защита, однако, совсем другое дело. Я ничего не знаю о судейских тонкостях, однако совершенно уверена, что главный защитник, парижанин, не верит ни одному собственному слову. Сначала он клятвенно убеждает всех и каждого, что Морис невиновен, и тут же разъясняет, что если бы Морис случайно был виновен, то не только по собственной воле. Может быть, я туговато соображаю, но, похоже, дела Мориса складываются не слишком удачно. Защитник прекрасно характеризует отца, мать, Сюзанну и меня, хотя каждый раз добавляет небольшое критическое замечание по поводу нашей якобы враждебности к Морису. По его мнению, Сюзанна к тому же психически ненормальна: он выдвигает предположение, что Сюзанна и Морис не слишком счастливы были в постели. Я знаю — это полная чепуха, ведь я видела их вместе и сейчас наконец могу признать, что это-то как раз я и не могла простить.

Защитник резюмировал: если Морис сделал что-то мне, то это был вовсе не агрессивный поступок, а скорее проявление некоего протеста против того, что все объединились против него. В заключение мэтр подробно останавливается на нервном напряжении и переутомлении Мориса.

Как бы горячо я этого ни хотела, но мне никогда не приходилось видеть Мориса переутомленным. У него такая вялая манера работать, что мама без конца терзала его. Это правда, он не спешит, относится ко всему спокойно, объясняя нам, что у него своя клиентура. Доказательство тому — он хорошо зарабатывает. Но перенапряжение — нет. Это слишком далеко от того, чтобы быть единственно правильной версией… Я замечаю реакцию обвинителя: он поднимает глаза вверх. Даже присяжные не кажутся более убежденными, чем он.

Наступает очередь швейцарского адвоката, его аргументация не столь идиотская, как у его коллеги. При обычных обстоятельствах он был бы вполне убедителен.

В общем-то, он говорит правду. Он, кстати, единственный, кто делает это на протяжении всего суда. Подробно он анализирует лишь очень простое обстоятельство: никто ничего не видел. Слышали, как я кричу; видели Мориса, расцарапанного и в крови, но никого на самом деле там не было; и поэтому обвинения против Мориса строятся на догадках и подозрениях, которые сами по себе бездоказательны.

— Назовите хотя бы одного свидетеля! — кричит он. — Только одного — и тогда, дамы и господа присяжные, я скажу вам: ОСУДИТЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА! Но по нашему закону — и вы знаете это не хуже меня — любой считается невиновным до тех пор, пока не будет доказана его вина. Формальное доказательство вины моего клиента, по-моему, не было установлено. Следовательно, только если у вас не осталось какого-либо сомнения, даже малейшего, вам остается признать подсудимого невиновным.

В этом вся суть его речи. Однако она ни на кого не производит должного впечатления. Я вижу, что у присяжных на лицах написано, что, по их мнению, Морис виновен.

Мама считает себя обязанной подойти ко мне, обнять и поцеловать. Я наблюдаю за женщиной из состава присяжных, которая время от времени смотрит на меня как на неоперившегося птенца, выпавшего из гнезда: сейчас она вытирает слезинку в уголке глаза и слишком сосредоточена на этом занятии.

— Прежде чем судебное заседание прервется и жюри присяжных удалится для принятия решения, — говорит судья после заключительной речи защиты, — я прошу обвиняемого встать. Хотите ли вы что-нибудь добавить?

Морис снова встает и смотрит на судью и государственного обвинителя. У меня такое чувство, что он оценивает, сравнивает их двоих. Поворачивается к суду и к нам: отцу, матери, Сюзанне, полиции, экспертам, всем свидетелям.

— Если у вас есть, что сказать, говорите сейчас, — нетерпеливо повторяет судья.

Морис ловит мой взгляд. Я чувствую, он хочет задать мне вопрос. Он смотрит очень нежно, так, как смотрел, когда назвал меня своей женой, и вроде бы даже с благодарностью.

— Жюри присяжных сейчас удаляется для вынесения своего вердикта. Подсудимый, в последний раз спрашиваю, у вас есть, что добавить?

— Да, ваша честь…

— Итак?..

— Я виновен.

Я едва слышу его, хотя в зале судебного заседания не так уж много людей, а тишина порой просто давит. За этой короткой фразой тишина нависает уж совсем гробовая; кажется, будто прочие звуки отдаются многократным эхом: скрип обуви, потрескивание дерева, даже наше собственное дыхание. Наконец все исчезает, остается только его голос.