Книга Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон

– Вот что самое смешное. В последний раз, когда Беатрис пообещала привезти своего парня, я ожидал увидеть растрепанного пацана в кроссовках, с кольцами в носу и политическими взглядами… в общем, взглядами растрепанного пацана в кроссовках и с кольцами в носу. Оказалось, что это университетский преподаватель. Убеждения у него именно такие, как я предполагал, но, по крайней мере, он чист.

– Но он не…

– Конечно же «не». Беатрис встречается только с теми, кто «не». Я сказал, что он чист. Точнее, слишком чист. Когда он называл меня «мистер Струлович», то картавил так, словно горло полоскал. Ирония в следующем: пока я старательно придумываю, как бы отвадить от него Беатрис, она сама его бросает…

– …и находит кого-нибудь похуже?

– Гораздо хуже. Я-то думал, Беатрис притащит из колледжа очередного иудеофоба с магистерской степенью по изобразительному искусству, который принципиален до ужаса, ненавидит деньги и поддерживает ИГИЛ, а она подцепила необразованного убер-гоя с соседней улицы. Парень, наверное, и книги-то никогда в руках не держал, а о Ноаме Хомском[44] уж точно не слышал. Понятия не имею, как или где она с ним познакомилась. На матче по рестлингу, наверное. Или в парке развлечений. Я сам виноват. Беда пришла, откуда не ждали. Если бы я не внушал дочери, что ее долг – выйти замуж за еврейского мальчика, она, быть может, нашла бы себе милого, скромного вышивальщика ермолок.

– Беатрис так и так не сумела бы вам угодить. Что, если бы вышивальщик ермолок оказался женщиной?

– Я бы не возражал. Никогда не мечтал о внуках.

– Вас бы в любом случае что-нибудь не устроило.

– Возможно. Но «что-нибудь» – одно, а «все без исключения» – совершенно другое.

– Насколько все серьезно?

– Очень серьезно – иначе Беатрис не стала бы настаивать на знакомстве. Она хочет получить мое благословение, а это серьезно.

– Значит, они встречаются не так уж давно.

– Беатрис на свете-то живет не так уж давно. Хотя и слишком давно для моего спокойствия. Сейчас моей дочери шестнадцать, но сколько ей было, когда они познакомились? И как далеко все зашло?

– Почему бы ее саму не спросить?

– Она не ответит.

– Я так понимаю, вы уже проверяли ее телефон?

– И телефон, и компьютер. Нелегкая, скажу я вам, задачка. Паролей навесила больше, чем на банковском хранилище. К тому же следов оставлять нельзя, иначе… – Струлович изобразил, что перерезает себе горло, – …я труп.

– Вполне вероятно, Беатрис ничего не скрывает. Может, он вам еще понравится.

– Дело не в том, понравится он мне или нет. В любом случае его кандидатура даже не рассматривается – по очевидным причинам. По неочевидным тоже.

– Так вы с ним знакомы?

– Я о нем наслышан. Все в округе о нем наслышаны. Он известный повеса. Играет в футбольной команде «Графство Стокпорт».

– И это плохо?

– С точки зрения болельщика – очень. «Графство Стокпорт» даже не входит в Футбольную лигу Англии. Однако как местная знаменитость парень пользуется некоторой славой. На севере, по крайней мере. Отвратительно ведет себя на поле, появляется на телевикторинах в компании юмористов, по-идиотски хохочет над их остротами, сам шутить не умеет и рекламирует кроссовки и нижнее белье. Можете вы представить, чтобы ваш зять рекламировал нижнее белье? Правда, только на местных автобусах, но от этого почему-то не легче. В придачу ко всему, он еще и провинциал.

– Вы бы предпочли обнаружить в поклоннике дочери столичные недостатки?

– Не волнуйтесь, столичные тоже имеются. Парень постоянно мелькает в колонках сплетен и меняет жен, как перчатки. Не удивлюсь, если он до сих пор женат как минимум на одной. Не так давно его дисквалифицировали на семь матчей за то, что он исполнил «зиг хайль», когда забил гол. Судя по всему, первый за два сезона. Потом, правда, реабилитировали.

– Первый «зиг хайль»?

– Первый гол.

Шейлок немного помолчал, обдумывая услышанное, и наконец спросил:

– Вы уже решили, что ему скажете?

– Поинтересуюсь, почему нацист встречается с еврейкой?

– Могу заранее предположить, каков будет ответ: хочет смыть с нее позорное пятно еврейского отцовства.

– Теперь не те времена. Парень слишком глуп и слишком хитер, чтобы сказать подобное. Он публично извинился и все списал на перевозбуждение. Говорит, что хотел просто взмахнуть рукой, и сам не знает, как у него вышло нацистское приветствие. Пообещал больше так не делать. А вдруг Беатрис для него – способ загладить свою вину?

– Может, он искренне.

– Что искренне?

Шейлок взглянул в окно на Элдерли-Эдж, будто надеялся найти там слово, которого не мог подобрать.

– Сокрушается?

– Признаюсь, это понятие у меня с ним не вяжется.

– А вдруг вы в нем ошиблись?

– Как же это проверить?

– Существуют способы выяснить.

– Какие? Спросить напрямую? «Вы сокрушаетесь о содеянном, мистер Хаусом?» Он решит, что я предлагаю ему что-то сокрушить. Сокруши противника, забей гол и можешь переспать с моей дочерью.

– И будет не так уж далек от истины. Скажите ему, что за благословение придется заплатить. Он должен стать достойным.

– Это как? Развестись с остальными женами? Окончить курсы ораторского искусства?

Шейлок не стал утруждать себя ответом. В его молчании, как показалось Струловичу, слышалось что-то недоброе – какое-то напускное злорадство.

Струлович приподнял одну бровь.

– Не хотите ли вы сказать, что футболист должен принять нашу веру?

– Хотя бы сделать первый шаг. Проявить готовность.

Струлович рассмеялся.

– На его пути к обращению еще больше преград, чем на вашем.

– На моем пути к обращению была лишь одна преграда – непреодолимая неприязнь к христианству. Если у вашего будущего зятя слабость к еврейкам, он может оказаться сговорчивее. Его нелюбовь к чтению тоже вам на руку. Богословская безграмотность в данном случае плюс.

– Вопрос не только в том, что приемлемо или неприемлемо для него.

– Разумеется. Желания будущего тестя тоже надо учитывать. Не думайте, будто я недооцениваю трудностей. Однако их вполне возможно преодолеть.

И Шейлок изобразил своими волосатыми пальцами щелкающие ножницы. При виде этого жеста Струловичу на ум пришел сначала Матисс, затем красноногий портной из «Неряхи Петера»[45] и наконец еврей, созданный воспаленным средневековым воображением, который крадет и кастрирует христианских младенцев.