Книга Похищение - Джоди Пиколт

— Спасибо за совет.

Я переступаю через отключившегося алкоголика, поскальзываюсь на рвоте и, чтобы не упасть, хватаюсь за трубку. На металлической поверхности выцарапано всего одно слово: «Почему?» Неплохой вопрос. Своевременный.

Я диктую оператору домашний номер (разговор, естественно, за счет абонента), но ты не отвечаешь.

Дверь в каморку открывается, и женщина-надзирательница выкрикивает несколько фамилий: «Дехесус! Робине! Валенте! Хопкинс!» Мы, счастливчики, вываливаемся наружу. Нас по одному подводят к стойке, где мы подписываем перечень личных вещей, изъятых при задержании. Меня просят оставить оттиск большого пальца на двух разноцветных карточках. Рядом — пустое место. Я догадываюсь, что должен буду повторить процедуру, когда меня отпустят. Спустя три месяца, полгода или десять лет, проведенных в системе для моего преобразования, они захотят удостовериться, что отпускают на волю того же самого человека.

За отпечатки пальцев отвечает молоденькая девушка с волосами, пахнущими осенью. Отпечатки снимает машина, которая мгновенно отсылает их в ФБР и банк данных штата Аризона. Там они волшебным образом воссоединятся с твоими предыдущими приводами.

В школе Софи недавно проводили День безопасности. Детей фотографировали, а снимки вклеивали в специальные «паспорта безопасности». Позвали и местных полицейских, которые сняли отпечатки пальцев у каждого мальчишки и каждой девчонки. День безопасности нужен для того, чтобы в полиции хранились данные обо всех детях на случай похищения.

Я помогал им. Я сидел рядом с офицером полиции Векстона, и мы обменивались шутками на предмет того, что мамаши гурьбою ринулись в школьный спортзал не ради безопасности своих чад, а попросту одурев от скуки в четырех стенах: снег уже который день валил безостановочно. Я сжимал неправдоподобно маленькие детские пальчики в своих и прижимал эти нежные горошинки к пропитанному тушью поролону. «Вот это да, — воскликнул офицер, когда я наконец приловчился. — Нужно было вас нанимать!»

Сейчас же, в тюрьме Мэдисон-Стрит, я сам провожу пальцами по белому экрану, и девушку искренне изумляет мое умение.

— Сразу видно, профессионал, — говорит она.

Я поднимаю глаза. Интересно, знает ли она, что через эту процедуру проходят как похищенные, так и похитители?

Из каморки № 6 мне виден паренек в смирительном кресле. Совсем еще молодой, с нечесаными патлами, закрывающими пол-лица, он шепотом читает какой-то невнятный рэп и сжимает кулаки, норовя высвободить руки из ремешков.

Подросток-мексиканец, не советовавший мне пользоваться телефоном, теперь тоже здесь. Когда в открывшуюся дверь дежурный офицер бросает несколько пластиковых пакетов, он поднимает руки и успевает схватить целых два, прежде чем те шлепаются на пол.

— Лэдмо, — говорит он, усаживаясь на место.

— Эндрю Хопкинс.

Моя реплика явно смешит наших сокамерников.

— Это не мое имя, — говорит паренек. — Это обед так называется.

Я беру у него из рук целлофановый пакет и рассматриваю содержимое. Шесть ломтей белого хлеба. Два кусочка сыра. Два кружка сомнительной колбасы. Апельсин. Печенье. Пачка сока. Такие продукты мы обычно кладем в портфель Софи.

— А почему у обеда есть имя? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Была такая передача для детей, «Шоу Уоллеса и Лэдмо». И они выдавали кульки со всякими вкусностями, которые назывались «Мешочки от Лэдмо». Шерифу Джеку это, наверное, показалось остроумным.

У противоположной стены какой-то здоровяк качает головой.

— Ни хрена не остроумно — платить по доллару в день за это говно!

Мексиканец поддевает кожуру апельсина длинным ногтем и срывает ее одной длинной полоской.

— Да, и это шерифу Джеку показалось остроумным тоже. Здесь нужно платить за еду.

— Кстати! — Индеец, до того дремавший в уголке, потирает глаза и ползет за своим Лэдмо. — У какого животного жопная дырка находится на спине?

— У лошади шерифа Джека, — ворчит здоровяк. — Если так уж хочется рассказать анекдот, выбери какой-нибудь, который мы не слышали тысячу раз.

Взгляд индейца суровеет.

— Я не виноват, что ты то суешься сюда, то вылезаешь, как какой-то тощий х… в твою мамашу.

Здоровяк встает, обед его рассыпается по полу. Десять квадратных футов — это и без того небольшая площадь, а уж тем паче когда страх высасывает весь имеющийся в распоряжении воздух. Я прижимаюсь к стене. Здоровяк хватает индейца за горло и одним грациозным броском швыряет его вперед. Голова несчастного вдребезги разбивает толстое листовое стекло.

К тому моменту, как в камеру заваливается дежурный, индеец, сотрясаясь в корчах, уже лежит на полу и истекает кровью. Здоровяк тем временем жует его порцию.

— Черт возьми! — возмущается офицер. — А это ведь было окно из прочных!

Здоровяка забирают в изолятор. Паренек в смирительном кресле и бровью не ведет. Индейца отвозят в лазарет. Мексиканец наклоняется и хватает два брошенных пакета с едой.

— Чур, апельсин мой, — говорит он.

Нам велят принимать душ, но никто этого не делает, а я не собираюсь выделяться больше, чем уже выделяюсь. Я, как и все, раздеваюсь и складываю одежду в пластиковый пакет. Взамен нам выдают оранжевые сланцы, рубашки и штаны в черно-белую полоску, ярко-розовые трусы, такого же цвета футболки и носки. Говорят, такова политика шерифа Джека: розовое белье никто не украдет перед освобождением. И только когда кто-то поворачивается ко мне спиной, я замечаю надпись: «Под стражей шерифа. Приговор не вынесен».

Похоже на пижаму — такая же свободная, мягкая полоска вокруг бедер. Как будто в любой момент можно проснуться.

Мы — те, кого отослали на доследование под наблюдением шерифа округа Марикопа, те, кого не отпустили под залог. В правом изгибе Подковы находится судебный зал, и заседания там проводятся по нескольку раз в день.

Когда подходит моя очередь, я сообщаю судье первоначальной явки, что хотел бы дождаться своего адвоката.

— Это очень мило, мистер Хопкинс, — отвечает он. — А я хотел бы дождаться пенсии. Но наши желания не всегда исполняются.

Слушание моего дела заняло не более полминуты.

Т-3 — это камера, где мы ждем распределения. Мужчина рядом со мной снимает сланцы и, приняв позу лотоса, принимается нараспев молиться. Теперь, когда мы все одинаково одеты, мы стали поистине равноценны. Ничто не отличает парня, укравшего электробритву, от того, который перерезал подельнику горло. Мы сами не можем друг друга различить — и в этом наше счастье и несчастье.

Свобода пахнет спорами, амброзией, пылью и жарой, кремом для загара и выхлопными газами. Горячими, жирными от пыльцы одуванчиками и червями, что прячутся глубоко в земле. Всем, что находится снаружи, пока ты — внутри.