Книга Рыцари Дикого поля - Богдан Сушинский

Велес иронично хмыкнул, несколькими глотками опустошил свою чашку и долго, задумчиво жевал кусок вяленой конины. И вновь Хмельницкий не торопил его, он терпеливо ждал.

— Одно могу сказать, — в конце концов заговорил Велес: — вы, полковник, идете на этот бунт не ради славы, которая вам тоже не чужда, — вопросительно взглянул хуторянин на полковника.

— А почему она должна быть чуждой мне? — спокойно парировал тот. — Еще в старину рыцари говаривали: «Кому нужны подвиги, о которых никто не способен узнать?». Конечно, порой действуешь исходя исключительно из мести, из гордыни, из понятия чести или взбунтовавшегося честолюбия, но… слава есть слава.

— Вас, шляхтич Хмельницкий, ведет еще более жестокий поводырь — жажда мести. Не столько за народное поругание, сколько за поругание собственной чести. Только собственной чести. Причем проклятие ваше в том и будет заключаться, что, гонимые этой местью, вы все-таки победите Речь Посполитую.

— Значит, все-таки сумею победить? — подался к провидцу полковник.

— Только не принесет эта победа облегчения ни вам, ни народу нашему. Добыть победу вы сумеете, но не сумеете разумно распорядиться ею. В этом будем самая страшная трагедия бытия вашего.

— Распорядиться, говоришь, не сумею?

— Как раз тогда, когда народ станет молиться на вас как на спасителя и сам поднесет вам корону, вы от нее откажетесь. Когда вселенский патриарх будет готов принять вас как творца новой православной державы, вы поклонитесь в ноги чужеземному правителю, — голос Велеса становился все тверже и жестче. Это уже был голос не хуторянина, а провидца, не только способного предугадывать события, но и позволяющего себе осуждать за них.

— Ты о чем это говоришь сейчас, казак? — мрачно попытался остепенить его Хмельницкий. — Почему ты решил, что, разгромив польскую армию, я не способен буду провозгласить себя правителем новой христианской державы, не способен буду возродить великое княжество русичей?

— Не я так решил, полковник. Так решили небеса. Не я пишу книгу судьбы людской. Мне, недостойному, всего лишь время от времени позволено листать ее страницы.

— И все же, почему так произойдет?

— Наверное, потому, что вы, тогда уже гетман, вождь повстанцев, опуститесь на колени, когда, поверив вам, народ украинский попытается с этих самых колен подняться.

22

Пока хорунжий формировал небольшой отряд, который должен был спасать графиню, швед встречал приглашенных дворян. Каждого из них Ярлгсон сразу же отводил в сторону «на три слова». Переговоры были нелегкими: кто-то наотрез отказывался принимать план коменданта, кто-то вслух и горячо взвешивал все за и против. Наконец были такие, кто сразу же восклицал: «Не слишком ли большую цену мне приходится платить ради усмирения этих смердов, которое является нашим общим делом?» или что-то в этом роде. И шведу приходилось проявлять всю его нордическую выдержку, чтобы кого-то из них убедить, а кого-то даже припугнуть, интересуясь, не входит ли в эту «большую цену» стоимость веревки, на которой вскоре будут вешать этого скрягу бунтовщики?

— Господа, — сурово молвил он собравшимся, когда терпение его было на исходе, — видно, слишком давно все мы с вами становились свидетелями кровавых бунтов, если ведем себя таким образом. Следует полагать, мы попросту забыли, что такое вооруженная и разъяренная толпа, которая врывается к вам в дом с желанием все, чем можно поживиться, изъять, а все, что нельзя унести, сжечь. И не надо вступать со мной в спор. Правоту моих слов поймете, только когда увидите перед собой пять сотен пьяных, озверевших мужиков, вооруженных вилами, косами и факелами, к которым неминуемо станут присоединяться и ваши собственные крестьяне.

Увидев, как приумолкли шляхтичи и как посуровели их лица, Ярлгсон втайне даже возгордился собой, поскольку подобного красноречия от себя не ожидал. Но главное заключалось в том, что за его словами скрывалась суровая реальность.

Как бы там ни было, когда офицер вернулся, управитель уже готов был объявить их общую волю. Она состояла в том, что Болевский брал два десятка солдат и еще с полсотни ополченцев и отправлялся в деревню Грабов, якобы для того, чтобы пиршествовать.

— Многие из дворян и лавочников прибыли сюда с повозками, набитыми всяческим добром и продовольствием, — объяснял Ярлгсон хорунжему, который пока что смотрел на него как на городского юродивого, совершенно не понимая, к чему он клонит.

— Ну, приезжают и что?

— И почти у каждого нашелся бочонок вина. Немало бочонков найдется и в самом Грабове.

— Допустим, найдется и что? Хотите собрать все это добро под стенами замка, чтобы откупиться от бунтовщиков?! Вынужден огорчить: ни черта у вас не получится.

— Не откупиться, а заманить этих живодеров в сладостную, хмельную ловушку.

— Именно так, именно так — заманить в ловушку, — поддержали коменданта два брата-шляхтича, принадлежащих к роду Калиновских. Им обоим уже было под шестьдесят, но каким-то образом они умудрились состариться, так и не приняв участия ни в одной войне, ни в одном карательном походе против повстанцев. Теперь они больше всех опасались за свою жизнь и имущество, поэтому от имени местного дворянства готовы были поддерживать любой план избавления от бунтарской нечисти. — Ради спокойствия Польши мы готовы пожертвовать чем угодно.

— Мы готовы, да… — напыщенно подтвердил предводитель местного дворянства адвокат Костельский. Этот не в меру располневший господин буквально утопал в собственных телесах, но при этом казался не грозным, а совершенно беспомощным, а потому благодушным. — Лично я воспринимаю события только так…

— Это вы готовы, но не я! — взорвался местный аптекарь. Болезненно-тощий, нервный и непомерно амбициозный, он вызывал у хорунжего какую-то особую антипатию. Впрочем, как и у коменданта замка. — Почему в схватку с грабителями должны вступать мы, мирные подданные? Где войска?! Чем занимается жандармерия? Почему до сих пор не собрано ополчение, а староста бежал, бросив нас на произвол судьбы?! И сколько будет бездействовать наше дворянское собрание?

— Когда вас потащат к ветке, на которой уже болтается петля, вопросов у вас поубавится, — огрызнулся предводитель дворянства, считая ниже своего достоинства что-либо объяснять ему или вступать в полемику.

— Так вот, эти припасы решено положить на алтарь воинской славы защитников замка «Гяур», — продолжил изложение своего замысла комендант замка, тоже стараясь не обращать внимания на расшумевшегося аптекаря, одного из самых богатых людей местечка, — а точнее, на жертвенник короны, ради погибели бунтовщиков.

— Странное какое-то у вас получается жертвоприношение, — нервно передернул плечами Болевский. — Не лучше ли пожертвовать все это питье на нужды самих защитников замка, в том числе и моих солдат, что выглядело бы куда справедливее?

— Как раз это я и подразумеваю, — продолжал мудрить швед. — Во дворе местного господского имения будут накрыты столы. Вокруг них расположено два десятка бочек с вином. Да плюс графины с водкой. Словом, дворянство будет готовиться к пиршеству, считая, что повстанцев вблизи нет. А как только они появятся — шляхтичи вскочат в седла и уйдут в лес, оставив столы и бочки нетронутыми. Кстати, последними, уже на виду у повстанцев, оставлять едва начавшееся пиршество будут ваши солдаты.