Книга Рондо - Александр Липарев

Следом резанула непривычная мысль, что он в этом доме чужой. Мысль была, а понять себя чужим он не мог, хотя из-за обиды и злости очень хотелось ощутить, что никому не нужен. Что б назло! Не мог, потому что он давно врос в этот дом, в эту комнату. У него имелось своё место для еды, свой матрас, на котором он спал, свой письменный стол, за которым он готовил уроки. Митя присутствовал в этой комнате, даже если находился на улице или в школе. И всё-таки он здесь чужой. Митя расковыривал этот ноющий нарывчик до тех пор, пока в его гудящую голову не забрался ядовитый вопрос: «А кому и зачем я здесь нужен? Почему перед разводом с отцом мама уговаривала меня заявить на суде будто я хочу остаться жить с ней? Ведь маму я тогда так раздражал, что она меня ненавидела». Впрочем, он всего лишь расплачивался за отца. Но всё равно: почему? Ответ, как и вопрос, объявился сам собой, и от него стало ещё хуже. Выходило так, что ему отвели роль приманки, на которую мама хотела заманить отца обратно в семью. Мите вспомнились Вовкины рассказы о ловле щук: беспомощный малёк проткнут от хвоста до головы стальным крючком и подвешен на леске. Он, хоть и в воде, а деться никуда не может и висит там, где ему определили. Он – приманка для щуки. Митя – приманка для отца.

Его парализовало осознание своей глубокой беспомощности. Гамлетовский вопрос, так рано преградивший ему путь, он решил по-своему. Он не стал приспосабливаться, не полез на рожон, размахивая деревянной шпагой, не стал сопротивляться, а отошёл в сторону и затих. А что ещё мог сделать бессильный малёк? Он провёл вокруг себя границу, он спрятался за стену, он зарылся с головой в землю. От домашних он целиком закуклился и готовился просуществовать молчком весь остаток жизни. Так, по крайней мере, легче справляться с подмявшей его растерянностью. А на первых порах он вообще омертвел и долго не впускал в себя ничего такого, что требовало любви или ненависти, восторга или недовольства. Он воплощал собой дистилированное равнодушие.

С недоверием только что обманутого, Митя заново рассматривал знакомое и вдруг обнаружил, как много вокруг желающих распоряжаться им. Он думал, что, выбирая причёску или отлаживая росчерк в подписи, он лепил себя сам. Чёрта лысого! Причёска – никому не интересная ерунда, это – пустое. По-настоящему его лепили другие. Его подталкивали, его придерживали, ему подсказывали, его вели, гнули, давили, выкручивали руки. Сейчас он это ощущал почти физически. И он добросовестно старался соответствовать чужим требованиям. А в это время за его спиной… Больше других усердствовала родная страна. Она, в который раз, торопилась воспитать человека «коммунистического завтра» – личность целеустремлённую, гармонично развитую, политически грамотную.

К сожалению, одними призывами страна не ограничилась, и новая волна экспериментов над населением накрыла Митино поколение. Сам он на всякие идейные лозунги и обещания смотрел с лёгким сарказмом. Возраст подступал такой – авторитеты раздражали, и хотелось избавиться от мелочной опёки. Одни цинично плевали на высокие слова и призывы, но некоторые ещё засыпали, убаюканные сладким враньём лукавых идеологов. А вслух чаще слышалось – или мода такая, что ли завелась – юморное отношение ко всему на свете.

Партийное око волновалось: «У них же нет ничего святого!» Партийное око винило во всём тлетворное влияние Запада. А всего и дел-то было, что молодняк повзрослел до состояния нормального юношеского бунта против скуки.

От гармонично развитой личности в обязательном порядке требовалось участие в общественной жизни. Это означало, что личность должна делать какую-нибудь бесплатную работу даже, если ей этого не хочется: или раз в месяц выпускать стенную газету, или… Для Мити других «или» не нашлось, и он стал членом редколлегии стенгазеты без названия. В редколлегию ещё входили Коржик, обладавший талантом художника, и Сашка Бурштейн, в качестве главного редактора. Сашка добывал заметки, Коржик разрисовывал большой лист плотной бумаги, а Митя на свободных местах эти заметки наклеивал. Работа не сложная, но каждый раз газета готовилась в то время, когда у Мити случался цейтнот, когда его ждали другие неотложные дела.

Благодаря стенной газете Митя сблизился с Коржиком. Тот оказался нормальным парнем и не возводил вокруг себя бастионы неприступности, как Мишка и Игорь. Видимо, рядом с ними он играл на их поле и по их правилам, а сам Олег нужды в предохранительных дистанциях не испытывал. Один раз он забыл принести готовый разрисованный лист в школу, и они с Митей отправились к Коржику домой. Олег жил в новом здании, незаметно выросшем в одном из переулков. В просторном подъезде за столом с телефоном сидела пожилая женщина, с которой Олег поздоровался. В Митином подъезде всегда стоял неприятный полумрак, исцарапанную стенку украшал телефон-автомат, а напротив него, в подлестничной темноте работал подпольный филиал, расположенной рядом, комиссионки – в любое время там шевелились деловые тётки, они тихо переговаривались и примеряли разную одежду. В светлый и чистый подъезд Коржика посторонних не пускали. Для этого там и сидела женщина с телефоном.

Лифт поднял ребят на четвёртый этаж. Большая прибранная квартира была слегка переполнена крупными и мелкими вещами. Мелочь умелые руки распределили в тщательно продуманном художественном порядке. Коржик показал на прикрытый салфеткой магнитофон:

– Это настоящий «Грюндиг».

Митя такого названия никогда не слышал, но одобрительно с пониманием кивнул.

– Мама его включать не разрешает. Родители мне вот этот гроб отдали, – он ткнул пальцем в массивный куб «Днепра».

Магнитофон – это была заветная Митина мечта. Маг и фотоаппарат.

– А это мне отец из Парижа привёз – краски на меду.

В коробочке пряталось шесть разноцветных кругляшей – ярких, чистых, как из мультфильма.

– Мне пока рисовать ими нельзя, – безо всякого сожаления сообщил Коржик. – А это из Голландии привезли, – он вытащил из шкафа лакированный этюдник. – Подарили заранее, чтобы после того, как закончу школу, на этюды ездил.

Для Олега не существовало представителей своего круга, низших, высших. Конечно, с одними интересно, с другими скучно, но терпеть он мог почти кого угодно. Терпел же Игоря, который, по большому счёту, представлял собой малосимпатичную личность. Вот и с Митей Олегу было ненатужно. Митька – хвастун, это сразу видно, тоже любит распушить хвост, как павлин, но это совсем не то, что Соколов. Митька незлоблив, ни на кого не крысится. Пришибленный он только какой-то последнее время. Может, у него дома что случилось.

Олег заметил, что гость рассматривал его подъезд, его квартиру с видом экскурсанта, попавшего в царские хоромы. А название «Грюндиг» Митьке явно незнакомо. Он, наверно, много чего не знает. Олегу захотелось взять шефство над человеком, рассказать ему, сколько всего интересного существует на этом свете, о чём советские люди и слыхом не слыхивали. Но, демонстрируя краски, магнитофон, этюдник, ему казалось, что он хвастается. Он боялся предстать перед гостем эдаким богатеньким барином.

Но не одна только школа была озабочена тем, каким станет Митя. Бок о бок с ним жили и другие, кто хотел сделать из него человека на свой лад. Уже наступило время настоящей, негазетной полуправды, которая добралась до каждого. История бабушки Веры, её мужа и их друзей перестала быть тайной. И сами эти люди не могли молчать. Ведь произошла чудовищная несправедливость, погибло множество народу, значит, выжившие обязаны донести правду до тех, кого трагедия не коснулась, чтобы узнали, чтобы не повторилось. И в первую очередь, узнать должна молодёжь – ей жить, ей судить. А из молодых, доросших до возраста способного услышать и понять, поблизости, кроме Мити, никого нет. Так пусть он первым и услышит. И обязательно надо познакомить его с литературой, на которой выросло старшее поколение.