Книга Хитрая ворона - Альберт Иванов

Этот кирпичный красавец был построен для дипломатов, живших пока за границей в трудных условиях.

Скворцов был неописуемо счастлив!

Все друзья и товарищи ему завидовали и не понимали, почему судьба к нему столь благосклонна. Он и сам не понимал, но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят.

Завистники засыпали разные инстанции строгими заявлениями, негодуя на счастливца Скворцова, который ни за что ни про что получил такую квартирищу.

И как вы понимаете, дома, где эти инстанции размещались, продолжали ему помогать по-прежнему, и резолюции на заявлениях выходили самые благожелательные для Скворцова. Вместо строгого распоряжения «проверить» получалось ласковое «верить», вместо «отставить» — «оставить», вместо грозного «выселить» — доброе «вселить» или даже совсем странное «веселить»!..

Однажды Скворцов вновь проходил, на сей раз со своим начальником, мимо той же станции «Баррикадная». И начальник сказал:

— Помнишь, тут когда-то дом стоял? Правильно сделали, что снесли!

— Правильно, — поддакнул Скворцов.

В тот же день у его начальника в квартире рассохлись все двери и потекли все краны.

А у Скворцова квартиру отобрали.

Мало того, он схлопотал тогда выговор с занесением в личное дело за то, что получил её «обманом». Произошла, мол, такая явная, вопиющая ошибка, а он промолчал в корыстных целях.

С тех пор Скворцов по-прежнему стоит в очереди на квартиру, теперь — для малообеспеченных. А ведь у него и жена давно появилась, и дети. И ждать ему придётся — долго.

Правда, друзья и товарищи стали к папе Скворцову относиться лучше.

ЧЁРНЫЙ КАЙЗЕР

Сказка для дедушек

Два года моего детства прошли после войны в Германии, где служил отец. Была у меня там игрушка, вернее, статуэтка насупленного всадника с мечом на боку, в шлеме и латах. Он был с усами. Наверное, кайзер. Я с ним играл.

На старинном буфете шла изгибом широкая доска, над ней нависала горка с посудой. Я прятал всадника в тёмных нишах буфета, за округлыми краями доски, у стены, то слева, то справа. Он как-то сливался с темнотой в этих нишах, куда не проникал свет, — ведь он вместе с конём был вырезан из чёрной тяжёлой кости. До сих пор не знаю, бывает ли чёрная кость? Может, как-то окрашивают белую. Но он был чёрный, честное слово, и из кости!

Кайзер был очень недоволен такой игрой, он замыкался в надменной холодности, и мне казалось, что я вижу, как смотрят из темноты его холодные глаза. Ни осуждения, ни злости, ни возмущения — просто холодное отчуждение. Он и на ощупь-то был холодный.

Единственное человеческое чувство исходило от него — ему не нравилось со мной играть. Клянусь!

Сразу видно, хотя он даже и это скрывал. Он замкнулся в себе, в своих латах и, по-моему, нацелился на вечность, как памятник. Вот-вот, ему хотелось быть большим, стоять где-нибудь на площади, смотреть свысока на всех — а он всегда смотрел на меня свысока, хоть и был маленький, — и чтоб никто не смел даже и подумать играть с ним. Кто ж посмеет играть с памятником?

Но я не давал ему покоя. Предвкушая жаркие схватки, я выставлял против него рыцарей из саксонского фарфора с разноцветными хрупкими перьями на шлемах, с горящими глазами лошадей за дырками лобовой брони.

Встряхивая цветной упряжью и выставив вперёд белые копья, со щитами в замысловатых гербах, звеня сбруей и цокая подковами, мчались они за угол буфета, где скрывался чёрный кайзер. И столько праздничного было в их неподвижном движении! Они были живые и, наверно, поэтому часто ломали в схватках свои копья, теряли руки и ноги, и даже голову вместе с ликующим шлемом.

И их лошади тоже были не бессмертные, они даже без своего пышного хвоста, даже на трёх ногах рвались в бой.

Я уже говорил, что у чёрного кайзера был меч. Причём, как настоящий — стальной, острый. Он вынимался из ножен — таков был секрет чёрного всадника. Мои родители и не подозревали о том, что меч можно вынуть.

Так что кайзер вполне мог постоять за себя в схватке с легкомысленными праздничными рыцарями.

Хозяйкой виллы, где мы жили, была фрау Гелька, которую мы все звали Фрагелька, — вдова армейского полковника. Она всегда втягивала губы в рот и в немом раздражении мяла их там, когда видела мои игры. Игры победителя с побеждёнными.

И странно, казалось, не плачевная судьба фарфоровых рыцарей волновала её, хотя, конечно же, волновала. Она каждый раз с беспокойством как бы проверяла, по-прежнему ли стоек в своей костяной незыблемости чёрный кайзер, не сдался ли и он. Такие у неё были глаза, когда я брал его, холодно-обтекаемого со всех сторон.

Я увёз в Россию всех: и пострадавших в боях фарфоровых рыцарей, и надмирного чёрного кайзера. Он очень не хотел уезжать. Я впервые увидел, как он волнуется. Он всё время пытался потеряться, но я его находил. Он вываливался из коробки, в которую я его клал, и сердито топорщил усы.

Дома, на моей родине, в Кашире, фарфоровые искалеченные рыцари по-прежнему с пламенным восторгом сражались на своих турнирах, а чёрный кайзер сразу потускнел, посерел, от его надменности не осталось и следа, а если он и важничал по привычке, то это чувствовалось.

Бедный, растерянный, заблудившийся вдали от дома чёрный всадник… Он был похож на конную статую, снятую с постамента. Я его жалел.

Ему было неудобно в полуподвальной тесной комнате, где мы теперь жили, и он нелепо выглядел на резной фанерной этажерке. Ему не хватало высокой просторной гостиной с мерцающими стеклянными поленьями в пещере электрокамина, тяжёлых дубовых готических шкафов с книгами в кожаных переплётах — все картинки в них про разные войны. Он тосковал по буфету, напоминающему замок своими стрельчатыми оконцами и башенками, тосковал по блестящему паркету, хрустальной люстре и узорным тарелкам на стенах, обшитых дубовыми панелями. И поначалу ему, наверное, снилась уютная улочка за большим окном виллы — Линденштрассе, что означало — Липовая аллея.

Да, мне было жалко его. И он это стал понимать. Он всё время подвёртывался мне под руку, как собачка, которой хочется, чтобы её погладили. Но, заметьте, как чужая собака. Она потеряла родного хозяина и вынуждена жить с другим, она виляет хвостом, но в глазах — тоска.

И я его наконец понял. Вся его прежняя неприступность и надмирность была ложью: под латами, холодными глазами и колючим разлётом усов скрывался обыкновенный бюргер, обыватель, уставший от подвигов серенький человечек, мечтающий о тихих вечерах у фальшивого камина, в мягких шлёпанцах, в халате и фланелевом белье, с кружечкой пива в руке. А кружка та — непременно с крышечкой, чтобы пиво не выдыхалось, потому что пить ту кружку он будет долго.