Книга Огонь столетий (сборник) - Марк Амусин

Хорош Быков и в передаче настроений, внутренних состояний, да и вообще человеческой сути своих героев, всегда находящихся в напряженных отношениях, в разладе с миром. А как умело держит и длит он сюжетное напряжение, изыскивая ходы и повороты, неустанно придумывая все новые похождения и приключения для своих персонажей – создавая текстовые события! Впрочем, романы Быкова увлекают и привлекают читателя отнюдь не только фабулой.

Большая заслуга писателя в том, что он понял (или почувствовал): пришло время вернуться к полузабытым вопросам о человеческой природе, о добре и зле, о смысле жизни, о порядке бытия, которыми вдохновлялась и мучилась большая литература до «эры постмодернизма». Пора утолять духовную жажду, которой томятся пусть не массы, а отдельные индивиды. На самом деле таких одиночек, которым обрыдли глянцевая синтетика, криминальная тошниловка или авангардистские псевдоделикатесы, набираются легионы.

Не менее существенным качеством Быкова-прозаика является то, что он создает собственный мир – в каждом своем романе и в их совокупности (вещь в современной литературе нечастая). Как раз с устройством этого «макрокосма», с его архитектоникой, с его отношением к реальности разбираться гораздо интереснее, чем хвалить или ругать автора.

Мир произведений Быкова – преимущественно «русский мир». Его романы – серия вариаций на темы отечественной истории и культуры. Первым делом здесь присутствует историософская схема российского бытия («Таинственная книга бытия // Российского, где судьбы мира скрыты» – этот образ Цветаевой у Быкова скорее пародируется), ядром которой служит «советская цивилизация» на всем протяжении своего жизненного цикла. Именно этот феномен и является у нашего автора главным предметом реконструкции и оценки.

С оценкой все просто. Отношение Быкова к «советской цивилизации» абсолютно однозначное – ненависть и отвращение. Это легко прочитывается и в «Оправдании», и в «Орфографии», и в «Остромове». Но откуда же свалилась эта напасть на несчастную Россию? Согласимся, такой вопрос напрашивается. И вот тут приходится признать, что Быков в своей исторической рефлексии не занимается анализом – даже мифопоэтическим. Вопросы «почему», «по каким причинам», «в силу каких условий» в его книгах не ставятся. Большевистская революция уподобляется нашествию варваров, саранчи, чумы.

Нет, какие-то «генетические» намеки в эту схему вносятся. На первых страницах «Орфографии» сказано, что в начале 18-го го да на улицах Петрограда появились в большом количестве существа человеческого обличья, но с явными признаками «нездешности» – нежить, нечисть, чертовня. Следствие это октябрьского переворота или его причина – не проясняется. В «Остромове» тоже возникает беглый и глухой отклик этого представления (генетическая мутация?). Но в последнем своем романе Быков главным образом занят тотальной дискредитацией, риторическим поношением нового режима со всеми его учреждениями и установлениями, буквы и духа его существования. Представители большевистской элиты, обобщенный «пролетарий», низовая «населенческая» масса – все это вместе удостаивается у Быкова презрительно-нерасчлененного обозначения «они». После революции настало «их» время.

Даня, главный и любимый автором герой романа, размышляет о новом, наступившем эоне, в котором человеческая цивилизация соскользнула с рельсовой колеи рационализма и начала движение по голой почве, по глине. То есть – в какой-то момент произошел незамеченный никем катаклизм, радикально изменились условия и декорации игры человечества с культурой и природой. Но самым жестоким образом этот катаклизм воздействовал на Россию.

Есть в тексте «Остромова» и более радикальная догадка относительно сущности свершившегося переворота. Ближе к концу романа повествователь объявляет: «Истина же заключалась в том, что <…> к 1915 году вся развесистая конструкция, называвшаяся Россия, с ее самодержавной властью, темным народом, гигантским пространством <…> была нежизнеспособна, то есть мертва». Большевистская же революция – траги-фарсовая попытка гальванизации трупа.

А в «Орфографии» – вспомним – намеком проводилась идея скорее каббалистического свойства: вселенная сотворена божественным произволом из букв алфавита, и безответственные изменения количества и способа употребления букв (пореволюционная реформа орфографии) могут иметь миропотрясающие последствия.

Особняком стоит у Быкова историософская концепция «ЖД», роскошная в своей фантастической бесшабашности. В смысловом ее центре пребывает идея двойного порабощения Руси: северянами-варягами, жестокими вояками и насильниками, неспособными ни к какому созиданию, религиозно поклоняющимися государственному началу; и степняками-хазарами, торговцами, менялами и пересмешниками, противниками всякой вертикали, адептами ценностей либерализма и гедонистической вседозволенности. Главное же качество и тайна «коренного населения» заключается в его принадлежности к доисторическому периоду, к Золотому веку, когда люди жили в счастливом единстве с природой, в естественном и не иерархическом сословном разделении, не знали ни борьбы, ни труда, ни вражды, ни, боже упаси, прогресса, когда все циклически повторялось, двигаясь по кругу. Нынче же древние устои жизни порушились, население под властью захватчиков деградировало, сокровенное знание и способность к осмысленному действию сохранились лишь у горстки его представителей.

Общее во всех этих схемах – представление о том, что история России – да, похоже, и всего мира – развивается не по некой внутренней логике, не в силу закономерностей, противоречий и конфликтов разной природы, а спонтанными толчками, катастрофами или же под влиянием трансисторических факторов, действующих как бы из другого измерения. Применительно к России эти вечные факторы, они же свойства национального характера, таковы: пассивность, инерционность, виктимность, садомазохистский комплекс.

Но ведь историософская схема – лишь наглядное обнаружение более тонких и глубоких планов бытия, его скрытых атрибутов. Каково же внутреннее устройство мироздания по Быкову?

О, здесь бездна интересного, волнующего воображение и душу. Строение этого мира – «складчатое», его пространство анизотропно, имеет много разных измерений и состояний. Здесь происходят превращения, исчезновения, явления иноприродных сил, предсказания будущего и воздействие на него. Жестокие чудеса, благие чудеса, чудеса сомнительные и воображаемые… Более того, возможно, где-то Бог имеет место быть в этом мире – правда, факт его существования и тем более границы его могущества остаются дискуссионными, о чем позже.

Масштаб чудесности меняется от книги к книге. А главное, колеблется, мерцает статус этой магичности, степень ее «подлинности». В «Оправдании» частные невероятности с обнаружением среди живых людей заведомо погибших складываются постепенно в фантастическую и одновременно логичную гипотезу «испытания». Вдобавок – атмосфера «бытового сверхъестественного», окружающая таинственного старика Кретова, соблазняющего юношу Рогова на опасные изыскания в области альтернативной истории. Все это в финале романа рассеивается как дым в результате педантичного разъяснения автором всех загадок и несуразностей.

В «Орфографии» все скромнее – мистика букв и уже поминавшиеся намеки о вторжении нечисти в пореволюционный Петроград…