Книга Третьего не дано? - Валерий Елманов

– А царь? – спросил я.

– И он знал, – кивнул Годунов. – Потому и…

Рассказывал он недолго, скупясь на слова и стремясь побыстрее изложить, но мне хватило.

Получалось, что…

Я сочувственно посмотрел на Бориса Федоровича.

– С падучей долго не живут, государь, – попытался я успокоить царя. – И я не думаю, что у самозванца она есть. Остается только доказать, что он не болен черной немочью, и все. Тогда станет точно известно, что царевич поддельный. А еще лучше, если прямо сейчас взять и объявить его святым, а мощи нетленными, и у людей вообще не останется сомнений.

Годунов воспринял мой совет с таким видом, будто я угостил его стаканом неразбавленного лимонного сока. Ей-ей, не преувеличиваю, даже слезы в глазах блеснули.

Или то сверкнула злость?

Не уверен. Во всяком случае, радужка глаз, обычно темно-коричневая, почернела, а это у него верный признак подступающего гнева.

Однако на мне царь срываться не стал, хотя и к моему предложению отнесся несерьезно, то есть не стал ничего уточнять, переспрашивать, конкретизировать, а лишь горько усмехнулся и поинтересовался:

– А ежели оный вор заявит, что мощи нетленны, потому как вместо него в могилке лежит ни в чем не повинное дитя, коего злые слуги царя Бориски убили, перепутав с ним, – тогда что? А падучей он страдать перестал, потому что его икона излечила.

– Какая икона? – обалдел я.

– Ну, скажем, Владимирской богоматери али святого Димитрия, – равнодушно пожал плечами Борис Федорович. – Да не все ли едино. Ты лучше помысли, что будет, егда он так-то поведает всему люду? Поверят ему?

Я призадумался. Как ни прискорбно это признавать, Годунов оказывался прав и в том и в другом случаях. В нынешние-то времена таким вещам поверят девяносто девять из ста, а может, и девятьсот девяносто девять из тысячи.

А что касаемо мощей, тут и вовсе завал. Ведь Шуйский-то объявит их позже нетленными, потому что царевича, дескать, убили слуги Годунова, и получится нечто совершенно иное – младенец Дмитрий мгновенно становится не самоубийцей, а мучеником. Сейчас же этот фокус и впрямь не провернуть.

Но тогда получается, что все мои изыскания напрасны?!

А зачем же тогда я столько времени вбухал впустую? Лучше бы занимался своей Стражей Верных да царевичем Федором.

Ой как обидно!

Поклявшись в душе, что все равно доведу это дело до конца, в смысле проясню ситуацию с Лжедмитрием насколько смогу, я попросил Годунова:

– А скажи-ка мне, государь, только как на духу: что там происходило у постели умирающего царя Федора Иоанновича? Я о жезле[34], который вроде бы ему передали, чтобы он вручил его наидостойнейшему… Кто-то неведомый распускает по Москве слухи, будто покойный передал его Федору Никитичу Романову, но тот отказался, передал брату Александру, тот еще кому-то, после чего Федор Иоаннович сказал: «Возьмите его кто хочет», и тут откуда ни возьмись сквозь толпу протянулась рука… – Я замялся.

– А длань оная моей была, – с грустной улыбкой подхватил Годунов. – Схватил я жезл и с им на трон усесться поспешил. Слыхал я о таковском, слыхал. Сказывал мне про то Семен Никитич. Неужто и ты, князь, в то поверил?

– Нет, государь, – твердо ответил я. – Но слух ходит, а значит, распускают его те, кому выгодно тебя оклеветать.

– Проще иголку в стоге сена найти, – проворчал Борис Федорович, – потому как чуть ли не всем оное выгодно.

– Да нет, если что-то похожее было на самом деле, тут искать куда легче, – не согласился я. – Такое распустить мог только тот, кто на самом деле присутствовал в опочивальне подле умирающего царя, а там было не столь много людей. Опять же в этой сплетне говорится не только дурно о тебе, но и хорошо о некоторых других, которые отказались от власти, а значит, они-то в рождении этого слуха и замешаны. Так как оно было на самом деле?

– Как было, – вздохнул Годунов. – Да почти так все и было, токмо…

Я внимательно выслушал его короткий рассказ, после чего мне все стало понятно. Получалось, что…

Впрочем, тут надо еще поработать с бывшей романовской дворней, хотя многое уже прояснилось и без того. Но не только с дворней.

Куда лучше было бы выяснить напрямую…

– А все равно надо бы заслать в стан к самозванцу надежного человека, – упрямо напомнил я о своем предложении. – Неужто тот же Семен Никитич не сыщет какого-нибудь отчаянного да смекалистого, который выяснит о нем все – привычки, склонности и прочее. Поверь, государь, чем больше ты знаешь о враге, тем лучше. Обязательно пригодится.

– Зашлем, зашлем, – хмуро кивнул Борис Федорович. – Отчаянный-то сыщется, у него таких изрядно. Да и смекалистых найти недолго. Токмо где взять надежного? Хотя, ежели серебреца поболе пообещать, из корысти и верность может сохранить.

М-да-а-а, весьма упадочное настроение. Рассуждает-то верно, но так уныло – самому от тоски взвыть хочется. Но спустя пару секунд причина эдакого пессимизма стала понятна.

– Весточку привезли мне, – глухим, бесцветным голосом произнес царь. – Побил сей самозванец мои полки. Вчистую побил. Набольшего воеводу и… набольшего дурня мово, князя Мстиславского, ранило тяжко, стяг отняли. Хорошо хоть, что не бежали, а отступили – и на том спасибо.

«Вот тебе и победа под Добрыничами», – в замешательстве подумал я.

Неужто мне и впрямь удалось столько всего изменить своим присутствием в этом мире, что пошло эдакое несоответствие прежней истории?! Да быть того не может!

Я и в последствия, получившиеся из-за раздавленной бабочки, что в рассказе Брэдбери[35], никогда не верил, а тут… Это что же получается? Эффект Россошанского? Хотя нет, если вспомнить самое-самое начало, тогда уж «эффект стрекозы».

– Вот и поведай, чем он людишек берет, – вывел меня из задумчивости голос Годунова.

– Это и впрямь опасный человек, государь. Он действительно верит в то, что говорит, потому и все прочие верят ему, – медленно произнес я.

– Да неужто они не зрят, что он не Дмитрий?! Или?.. – Он осекся, испуганно уставившись на меня. – А может, ты мне не все поведал, дабы боли излиха не причинить?

– Все как на духу, государь. И он – не Дмитрий, – твердо заверил я, не сводя глаз с Бориса Федоровича, схватившегося за сердце.

Маленький альбинос Архипушка встревоженно уставился на своего любимого хозяина. Мальчик, потерявший от внезапного испуга в глубоком детстве дар речи и по необъяснимой прихоти царя обласканный им, ставший своего рода безмолвным государевым собеседником, в моменты таких приступов всегда не на шутку пугался за обожаемого благодетеля.