Книга Авантюристка. Посланница судьбы. Книга 4 - Анатолий Ковалев

– Пусть заберется на пожарную каланчу, – придумал Ростопчин-младший, – и кукарекает, пока его оттуда не снимут.

Грубоватая шутка была вполне в духе его батюшки Федора Васильевича, который, в бытность свою московским губернатором, любил устраивать для слуг всякие забавные состязания, иногда кончавшиеся увечьями.

– Идет, – согласился Вилим, – прокукарекаю отличным манером, коли проиграю. Да только я выиграю!

– По рукам! – воскликнул штабс-капитан. – Разбивай, Ростопчин!

Едва карета, сопровождаемая теперь двумя вооруженными всадниками, тронулась с места, Бетти прошептала по-английски своей госпоже: «Он обеспечил нас охраной до самой Москвы! Господа теперь есть и спать не будут, лишь бы не проиграть пари! Ах, какой он умный!» Татьяна, до сих пор поглощенная лишь своими чувствами, впервые внимательно взглянула на служанку. Та зарделась и поспешно уткнулась в какой-то чувствительный роман, который все равно не могла читать из-за сильной тряски.

Когда до Москвы оставалось всего полсотни верст, Борис Белозерский начал подшучивать над шуваловским Фигаро.

– Придется тебе все-таки, Вилимка, кукарекать с пожарной каланчи! – смеялся он, подмигивая Андрею Ростопчину.

– Заливаться петухом – дело нешуточное, – в свою очередь подхватывал прапорщик, – надо бы хорошенько порепетировать. Ну, например, можно погонять лошадей и одновременно кукарекать.

– Правильно, одно другому не мешает, – продолжал насмехаться штабс-капитан. – Или вот еще! Ты мог бы будить нас средь бела дня по-петушиному, когда мы отдыхаем на деревенском постоялом дворе.

– Смейтесь, смейтесь, господа, – с невеселой улыбкой отвечал Вильгельм Сапрыкин, – мы пока еще не в Москве, а в дороге всякое может случиться.

И как в воду глядел!

* * *

Во время последнего привала на постоялом дворе, уже под самой Москвой, Бориса разбудил шум на улице. Выглянув в окно, он увидел возле трактира толпу, состоявшую в основном из мужиков и баб. Они что-то громко обсуждали, а одна баба вопила в голос: «Ой, люди добрые, что ж это деется! Скоро нас всех на тот свет заберут!»

– Что за чертовщина?! – воскликнул в сердцах штабс-капитан. Ему снилась Майтрейи, он читал ей стихи, которые на днях будут напечатаны в «Сыне Отечества», и она восхищалась ими, как некогда Лиза. И такой прекрасный сон был прерван криком сумасшедшей бабы!

Андрей тоже проснулся и спросонья вяло спросил:

– Что там творится?

– Не могу понять, народ зачем-то собрался… – пожал плечами Борис. – Пойду, посмотрю…

– Я с тобой! – соскочив с постели, быстро стал одеваться Ростопчин.

При виде внезапно появившихся офицеров народ немного расступился, и Белозерский протиснулся к крыльцу трактира. Знакомый трактирщик, стоявший на верхней ступеньке, был бледен и, очевидно, чем-то сильно напуган. В ответ на расспросы он молча указал Борису куда-то под крыльцо. И в тот миг, когда толпа затихла, штабс-капитан услышал негромкий, уже осипший крик младенца. Справа от крыльца, в тени, на куче мусора, лежала мертвая женщина, а по ее животу, обтянутому линялым полотном сарафана, ползал малыш, еще грудной, не умеющий ходить, месяцев шести-семи. Голова покойницы была обмотана рваным платком, лица видно не было, и лишь по виду загорелой до черноты шеи можно было предположить, что она молода.

– Вона, может, господин офицер разберется, – произнес кто-то из мужиков, – а то нашего урядника не дозовешься…

– Третий день в запое Тимофей, – раздался другой голос из толпы.

– Кто это? – обратился Борис к трактирщику, кивнув на женщину.

– Бродяжка, – едва вымолвил тот, стуча зубами, как в лихорадке, – вчера здесь объявилась… сказывала, что с Волги пришла…

– Холерная она! – взвизгнула та самая истеричная баба, которая разбудила Белозерского.

– Как пить дать, – спокойным голосом подтвердил мужик, сообщивший о запойном уряднике, – Волга нонче вся в заразе.

– А ребенок? – спросил всезнающего мужика Белозерский. – Он-то вроде здоров. Почему же его никто не возьмет от нее?

– Здоров-то он с виду здоров, да кто его знает! – отвечал всезнающий мужик. – Возьмешь такого ребятенка в дом, да свою же семью и накажешь. Не ровен час, все от холеры примрут.

– Неужели среди вас нет никого, кто пожалел бы этого несчастного младенца? – обратился к мужикам и бабам Борис. «Неужели страх перед холерой сильнее христианской любви?» – про себя недоумевал он, оглядывая мрачные, непроницаемые лица.

Ответа не было. Люди упорно молчали. Малыш к этому времени замолк. Крепко обняв мертвую мать, он, постанывая, сосал ее холодный палец, ища себе пищи и спасаясь от страха.

– Где тут ближайший лазарет? – обратился к трактирщику штабс-капитан.

– Больница есть в селе Алтуфьеве, – подсказал всезнающий мужик вместо лишившегося от страха дара речи трактирщика. – Это верст девять отсюда, надо взять налево от столбовой дороги. Я покажу…

– Эй, братец, ты в своем уме? – дернул Бориса за рукав Андрей, который до сих пор не вмешивался в переговоры своего командира с крестьянами. – Девять верст туда и столько же обратно! Восемнадцать верст – займет у нас полдня. А через час проснется Вилимка, и мы карету с этим рыжим чертом на козлах уже не догоним. Ты проиграешь пари…

– К черту пари! – закричал Борис. – Вели седлать лошадей! Едем в Алтуфьево!

Белозерский с трудом оторвал малыша от матери. Он едва сделал шаг, прижав младенца к груди, как народ в страхе отпрянул одной живой волной.

– Дайте хоть тряпку какую-нибудь обернуть его, вы, христиане православные! – бросил он.

Одна из молодых баб, словно в беспамятстве, сорвала с себя новешенький цветастый платок и кинула Борису. Обернув в платок вновь заоравшего младенца, штабс-капитан ловко вскочил на коня, приведенного прапорщиком. Окинув напоследок жгучим взглядом крестьян, он хотел многое им высказать, пристыдить… Но так и не произнес ни слова, словно его сковало то же темное, тяжелое молчание, что и стоявшую у крыльца толпу.

Теперь, держа на руках младенца, штабс-капитан не рисковал гнать Преданного галопом и ехал рысью. Зато малыш, укачанный ровным бегом лошади, крепко уснул и не беспокоил больше душераздирающим криком господ офицеров. Вскоре добрались до Алтуфьева. Местный фельдшер, полный весельчак весьма почтенного возраста, осмотрев ребенка, констатировал, что тот абсолютно здоров, и принялся кормить беднягу хлебным мякишем, смоченным теплым парным молоком, сердобольно приговаривая:

– Наголодался, бедняжечка! У-ту-ту, какой крепыш! Хорошо тебя мамка выкормила, брат… – В его близоруких добрых глазах показались слезы. – Ну, ничего, жить-то надо, проживем как-нибудь… Мы тебя тут подкормим и пристроим к хорошим людям. Мальчики у нас нарасхват! Землю пахать надо… Пахарь будешь!

«Пахарь» сидел на коленях у фельдшера, прижавшись к его круглому теплому животу, с жадностью кукушонка заглатывал мякиш и, казалось, внимал каждому слову.