Книга Изгнание - Чарльз Паллисер

– Парень!

Она оглянулась и, увидев меня, прибавила шаг. Я пришел в такое возбуждение от погони, так разозлился на грубость Фордрайнера, что позабыл все приличия.

Догнал ее за двадцать или тридцать шагов.

– Пожалуйста, не пугайтесь, – сказал я. – Похоже, возникло какое-то недоразумение.

Она продолжала быстро идти, оглядываясь. Старик отшвырнул инструмент и спешил к нам на своих дряхлых толстых ногах.

Потом она заговорила:

– Какого черта тебе надо от меня?

Это был говор и язык лондонских улиц – самый его низкий и непристойный вариант. Контраст между тонкостью ее черт и грубостью голоса был настолько сильный, что я замер на месте.

Она отвернулась и поспешила к старику. Я не стал гнаться за ней. С моих глаз спала пелена. Определенно, девушка не племянница старого мерзавца. Но больше всего я недоумевал по поводу того, что так сильно изменило его отношение ко мне. И что он имел в виду, говоря о письме.

Десять часов

После обеда мама сказала, что нам надо серьезно поговорить. Она начала с обращения к Евфимии.

– Мы с Ричардом обсудили его планы на будущее. Он собирается зарабатывать на жизнь…

Сестра прервала матушку:

– Все это очень хорошо, но что будет с его долгами? Кто будет их платить?

– Я все заплачу, и если ты любезно позволишь маме договорить, она тебе объяснит как.

Мама беспокойно продолжила:

– Как только мои претензии на отцовскую недвижимость будут удовлетворены, мы быстро расплатимся с нашими кредиторами.

– Стало быть, мне предстоит наблюдать, как часть моего наследства приносится в жертву для уплаты долгов брата. Как в истории Исава, право первородства продано за миску похлебки. – Она помолчала, а потом со злой улыбкой спросила: – А дядя Томас пишет что-нибудь о долгах Ричарда?

Мы с мамой переглянулись, а Евфимия сказала:

– Вы, кажется, не собирались рассказывать мне о новых письмах? Понимаете, я повстречала Старую Ханну, когда она шла сюда утром, спросила, нет ли корреспонденции, и пока письмоносица копалась в своей сумке, я их увидела.

Деваться было некуда. Мама показала ей письмо дяди Томаса. Эффи прочла его несколько раз, а потом попросила маму более подробно объяснить суть дядиного предложения. Получив ответ, она повернулась ко мне:

– Просто великолепно! Теперь ты можешь избавиться от всех своих ошибок и начать новую жизнь.

Никаких сожалений, что ее брат окажется на другом конце света! (И как смеет она говорить обо всех моих ошибках!)

– Это не бог весть какое предложение, – заметил я. – Придется многие годы жить вдали от Англии, и я стану не более чем клерком.

– Но у тебя появятся прекрасные возможности. Ты, должно быть, знаешь, сколько молодых людей уехали нищими клерками, а вернулись миллионерами.

– Тогда отправляйся и проведи остаток жизни в какой-нибудь далекой колонии, – сказал я.

– Если бы я была мужчиной, то так и поступила бы! Но почему ты говоришь «остаток жизни»? Когда заработаешь столько, чтобы расплатиться с кредиторами, то можешь вернуться.

– Я бы никогда не смог вернуться. Только не после бегства от кредиторов. Джентльмен не может снести такого позора.

– Забудь всю эту чушь. Теперь никому нет дела, знатен ты или нет. Важны только таланты и то, как упорно человек работает.

Что с ней? В словах сестры прослеживалось влияние вольнодумных идей. И это девушка, которая пресмыкается перед титулом при любой возможности, готовая на все, чтобы заполучить в мужья герцога! Кажется, я что-то недопонимаю в жизни.

Потом она сказала:

– Мама, Ричард должен принять предложение немедленно. – Она повернулась ко мне: – Когда отплывает пароход?

– Через несколько недель, – сказал я.

– Когда именно? – требовательно спросила она. – До или после бала?

Любопытная ремарка.

– Какое это имеет значение? – спросил я.

– Это имеет огромное значение, – сказала она. – До бала ты уехать не можешь.

– Пойди и принеси письмо, – приказала мама.

Я поднялся сюда за письмом, а потом прочел:

– Во вторник, 14 января, «Иберийская Дева» отплывает из Саутгемптона в Ньюфаундленд. «Каледонка» отплывает из Рай после ремонта в субботу, 16 января в Гонг-Конг.

– Значит, никаких сложностей, – объявила Евфимия. – Бал состоится девятого.

Маме, как и мне, показалось странным, что сестра придавала балу такое значение для моей будущей жизни.

– Но я не собираюсь принимать предложение дяди Томаса, – сказал я. – Мы с мамой пришли к решению, что судьба моя сложится иначе.

– Как же она сложится? – с сарказмом произнесла Евфимия.

– Я стану журналистом!

От изумления у нее расширились глаза. (Какая актриса!) Пока Эффи нетерпеливо слушала, я растолковал ей то, что сказал маме.

– Ты обольщаешься, – сказала она, прервав меня на полуслове. – Зарабатывать на жизнь пером в семнадцать лет! Даже не получив диплома! Представляешь, как будет трудно?

Да что она понимает?

Сестра повернулась к матушке:

– Ты ничего не знаешь о жизни за высокими стенами Торчестера.

Она произнесла это с такой нескрываемой насмешкой, что мама вздрогнула, будто ее ударили.

– Не смей так разговаривать со мной.

– И все-таки я права. Ты всегда думала только о доме и заботе о нас. Папа никогда не мог поговорить с тобой ни о чем серьезно. Ни о чем, что его действительно волновало.

– Перестань, пожалуйста.

– Он сам это признавал. Ты его никогда не понимала. Не помогла ему, когда с ним расправились посредственности, ненавидевшие его, потому что он был выше их.

– Думаю, ты преувеличиваешь, – сказала мама.

– Считаешь, что он все выдумал? – продолжала Евфимия. – Ты знаешь, что у папы были враги, как он говорил, «незаслуженные», потому что ему все завидовали. И если бы ты лучше это понимала, то могла бы спасти его от того, что случилось.

– Я ни в чем не виновата. Он сам выбрал такую жизнь.

– Не стану утверждать, что папа не делал ошибок, но он ошибался только потому, что ты его подвела, когда он в тебе нуждался.

Мама уставилась на нее, потом встала и медленно вышла из комнаты.

Когда дверь закрылась, Евфимия сказала:

– Ты как мама. Тоже прячешься от жизни. Но я не буду страдать от вашей глупости.

– Какие папины ошибки? Ты имеешь в виду его счета? Как мама могла быть виновата в этом?