Книга Волшебная книга судьбы - Валери Тонг Куонг

Нелегко это распутать, отделить правду ото лжи.

– Видишь ли, – обронила Клара, отдавая мне стопку документов, – реальность такова, что в этой стране не прощают успеха. Когда отец Версини основал в сорок седьмом «Лексис-банк», он был всего лишь бухгалтером в Галереях моды, так что сама понимаешь.

Да, понимаю. Он даже внушает мне симпатию, этот Версини. Люди, которых судят по родословной, мне нестерпимы, понимаешь это, Клара?

Я с головой окунулась в это дело, полная решимости защитить своего клиента от злокозненных нападок. Мне надо было стать его щитом, его бронежилетом, его страховкой от всех рисков. Если кто-то поклялся его погубить, они обломают себе зубы. Я выявлю все слабые места обвинения. Изобличу злонамеренность и шаткость выдвинутых доводов. Отмету подозрения.

Я потратила значительную энергию. Ночи напролет сравнивала финансовые потоки, изучала выписки со счетов, номера запросов и переводов. Битва Версини стала моей битвой, его победа станет моей победой. Можно представить себе, с каким удовольствием я узнала, что буду лично представлять плоды своего труда.

Но вот сегодня, после того как я в течение двух часов подробно излагала Версини механизм его защиты, он презрел мои труды, вытер ноги о мои заключения, бросив унизительное «я позвоню Кларе в конце дня».

И даже не дал себе труда попрощаться со мной. Всего лишь неопределенно кивнул, прежде чем выйти, видимо, сочтя этот жест вполне достаточным по отношению к чернокожей шестерке, которая к тому же имела дерзость не предложить ему окончательного решения вопроса, который вообще невозможно разрешить.

Я сложила свои вещи, закрыла авторучку. Посмотрела еще раз на ценную обшивку стен, на толстый ковер, на картины мастеров. Даже стол тут казался произведением искусства, настолько его дерево было красивым и тяжелым, форма – оригинальной, а патина – совершенной. Под руководством Версини-сына банк вырос в пять раз. Было из-за чего привлечь внимание придирчивого судьи, тем более что «Лексис», уже располагавший активным представительством на Каймановых островах, недавно открыл еще два филиала, один в Москве, другой на архипелаге Тонга, и одновременно их клиентом стал филиал «Реальпрома», чья деятельность была по меньшей мере подозрительной.

Конечно, финансировать предприятие и заведовать его счетами не обязательно предполагает стопроцентное знание природы его коммерческих операций. Для банка иметь одно-два пристанища в налоговом раю – просто часть профессии, а что касается Версини, то он обходил закон и пользовался офшорами по правилам. Короче говоря, преследования, целью которых он стал, были необоснованными и клеветническими, по крайней мере, именно это я и пыталась самонадеянно доказать вплоть до этой унизительной встречи.

Тем не менее ситуация только что изменилась. Я уже не была уверена, что должна держаться за это дело. Требовалось срочно переговорить с Кларой.

Я схватила свой телефон, но в тот момент, когда набирала ее номер, включилась голосовая почта. Голос Клары в состоянии крайнего раздражения: «Представь себе, – проскрипела она не совсем своим голосом, – я все еще в больнице, меня против моей воли удерживают в жутком приемном покое. Тут народу, как сельдей в бочке. А эти идиоты не хотят ничего слышать и не позволяют мне покинуть больницу без сопровождающего, хотя у меня уже ни малейшего симптома. Забери меня отсюда. Заезжай сразу же после встречи с Версини. Весь этот бардак из-за чертова теракта. Действуй быстро, Прюданс, или в этот раз я сама все тут взорву!»

Теракт? Я тотчас же подключилась к Интернету. Сообщалось о взрыве: кто его устроил, пока неясно, но в деловом здании уничтожен целый этаж, человек тридцать пострадавших, большинство погибли на месте, а остальные тяжело ранены.

Я содрогнулась. Жизнь и смерть, прямо сейчас. Давай, Прюданс, мчись в больницу, немедленно, философствовать некогда. Лучше забрать Клару и попробовать как-то справиться с упрямством Версини. И уж потом настанет время поразмыслить обо всем этом. Отступить назад, чтобы увидеть перспективу, проанализировать события этого странного дня, за время которого ты последовательно хотела уволиться, потом воспользовалась столь долгожданной возможностью представить плоды своего труда и в конце концов получила наихудшее оскорбление за свою карьеру. Которое некоторым образом отсылает тебя к первому побуждению.

Я оставила машину совсем неподалеку. Буду в больнице самое большее через четверть часа.

В тот день, когда я сказала Антонену «да» по дороге на урок математики, я поджидала его на выходе из коллежа со смесью стыда и счастья – у меня колотилось сердце, ноги дрожали. Но Антонен-красавец, Антонен великолепный прошел мимо, глядя на свои ботинки и не проронив ни слова. Было пять часов пополудни. Я сама была виновата: не ответила достаточно быстро, и он наверняка выбрал другую.

В тот роковой день, вернувшись домой, я долго смотрелась в зеркало, чтобы оценить свою стойкость. Сколько времени я смогу выдерживать взгляд обесчестившей себя девчонки, которая не побоялась отдать самое драгоценное из того, что имела, ради нескольких крошек признательности, ради существования, по крайней мере физического, ради того, чтобы в лучшем случае понять: у нее была удручающая возможность подарить удовольствие тем, кто считал ее недотрогой.

В одиннадцать лет грудь не единственный развившийся орган: случается, что мозг и сердце уже в состоянии испытать на себе силу таких жестоких понятий, как несчастье и неизбежность.

В одиннадцать лет можно плакать, не пролив ни одной слезинки, так что я направилась к окну гостиной с совершенно сухими глазами. Я подумала мельком о маме и молча попросила у нее прощения, за то, что так ее покидаю – думая, что ей будет лучше иметь мертвую, но достойную дочь, чем живую и отвратительную. Потом я подумала о тебе, дорогой дедушка. И у тебя тоже попросила прощения, потому что боялась твоих упреков, когда мы встретимся там, в далеком и неизвестном. Тебе не понравилось бы узнать, каким пропащим ребенком я стала. Тебе не понравилось бы также узнать, что я приняла решение, которое мне самой не нравится. И все же я была уверена только в том, что ты будешь меня любить по-прежнему: прижмешь меня к своему сердцу и зашепчешь мне на ухо утешительные слова поэта.

Я подошла к окну. Мы жили на пятом этаже, что позволяло надеяться на быстрый конец. Перешагнув через ограждение, я упала вниз с ошеломляющей быстротой и так же просто, как камешек, брошенный с моста. У подножия нашего дома был разбит неухоженный цветник, пытавшийся немного оживить грязно-белые стены. Я успела увидеть смешение красок, несущуюся навстречу радугу, а потом получила чудовищный удар кулаком, выбивший из меня дух – беззвучный грохот, миг облегчения.

Мама не обмолвилась ни словом о том, что говорилось в коллеже, а я никогда не спрашивала. Когда я очнулась через четыре месяца, ее кожа и волосы были ужасного, одинакового серого цвета. Она сказала, что мы переехали. Мне понадобился еще один год восстановления в специализированном центре, чтобы увидеть нашу новую квартиру. Она оказалась светлой, веселой и была расположена на нижнем этаже, вровень с садом, в скромном доме западного предместья. Мебель была новая. Мама повесила на стенах десятки моих детских фотографий. Она говорила, пела, суетилась, одержимая срочной потребностью занять все пространство, каждое мгновение, теряясь при одной мысли о том, что я могу снова попытаться положить конец своей жизни. Но чем больше она смеялась, предлагала погулять, выдумывала, чем бы меня занять, устраивала мне нежные ловушки, только бы увидеть, как я улыбаюсь, тем больше я чувствовала себя ничтожеством. У меня было чувство, что я воплощаю саму идею невезения: пять этажей, а я даже уйти не сумела как следует.