Книга Дорога великанов - Марк Дюген

Свое имя мать вывела крупными буквами: Корнелл Патерсон. Видимо, Патерсон – фамилия ее нового мужа. Она взяла его фамилию, чтобы избавиться от Кеннера.

24

За прошедшие месяцы я успел пообщаться только со Стаффордом. Он сам сделал первый шаг, почувствовав, что мы с ним одного интеллектуального уровня, хотя я был и младше, и хуже образован, и менее культурен; Стаффорд казался мне аристократом. Когда-то он преподавал литературу в одном из крупных университетов на западном побережье. Его арестовали за изнасилование одиннадцати студенток и убийство последней. Он не любил рассказывать о прошлом, был о себе весьма высокого мнения и утверждал, что студентки его обожали. Его обаяние, знания, внешность – всё это привлекало особ женского и мужского пола, которые, впрочем, никогда его не интересовали. Соблазнению он предпочитал насилие. Он знал, что я охотник. Я хвастался, что стрелял лосей и оленей, хотя на самом деле убивал лишь кроликов и кротов. Стаффорд придумал такую метафору:

– Мясо животного, которого выслеживаешь часами, вкуснее того, которое достаешь из холодильника в супермаркете.

Он считал, что насиловать студенток менее опасно для карьеры, чем соблазнять. Если бы он их соблазнял, они бы сплетничали об этом с подружками, и в итоге его бы уволили. Изнасилование намного безопаснее, поскольку зависит лишь от преступника. А впрочем, его ни разу не поймали. Он сам себя выдал, когда убил девушку. Он утверждал, что убил ее случайно, закрыв ей рукой рот и нос, когда она закричала. Он страшно гордился тем, что поимел стольких девушек и ни одна не кричала. Он вламывался к ним в дома, а затем убеждал в необходимости полового акта – безо всякой жестокости. Он никогда не кончал в них, говоря:

– Они этого не заслуживают, тут речь не о животном инстинкте, а о власти совершенно другого порядка.

Черт возьми, парень искренне полагал, что его сперма – святая вода! Следы он заметал отлично, и его никогда не подозревали. Он сам сдался полиции, поскольку не хотел убивать и чувствовал ответственность за свой поступок. Комиссия психиатров-экспертов единогласно признала его невменяемым. Он провел в больнице лет десять – это Лейтнер мне рассказал, хоть Стаффорд и не был его пациентом. Док утверждал, что за десять лет Стаффорд не продвинулся в своем лечении ни на шаг – он изо всех сил старался противостоять врачам. Стремился доказать свое превосходство над терапевтом.

В прачечной я работал на полную катушку. Управлял командой из двадцати ребят – и все выглядели старше меня. Но прорыва не происходило; всё застопорилось, и я стал скучать. Скука – моя вечная проблема. Сперва повторение одного и того же ритуала меня успокаивало, затем я начинал ощущать на себе такой груз, под которым не мог двигаться дальше. И если отсутствие рутины вызывало во мне глухую тревогу, то сама рутина своей абсурдностью причиняла мне такую боль, что я буквально взрывался изнутри.

Дойдя до критической точки, я попросил Стаффорда – его уважали в библиотеке – порекомендовать меня для работы с книгами. Он принялся изображать университетского профессора и спросил, что я читал. Я назвал себя специалистом по Достоевскому – довольно оптимистичное заявление, учитывая, что я осилил лишь первые тридцать страниц «Преступления и наказания», хотя вскоре и намеревался продолжить. Я хотел заставить себя завершить начатое. Не мог же я вечно всё бросать на середине. Я понимал, что причина моего «синдрома» в моем отношении к пространству – мне постоянно хотелось бежать куда глаза глядят, и одновременно я испытывал чувство вины за это. Если бы Стаффорд копнул чуть глубже, он убедился бы в том, что я ноль без палочки, а никакой не специалист по Достоевскому. Но ему было плевать. Для него имели значение лишь мой рост и тот факт, что рядом со мной он в безопасности.

Через несколько дней мою просьбу удовлетворили и взяли работать в библиотеку. Стаффорд и начальник прачечной меня поддержали; последний отрекомендовал меня как дисциплинированного человека, способного жестко организовывать работу. Я не просто так выбрал библиотеку. Я правда собирался читать как можно больше. Лелеял надежду проштудировать книги по психиатрии, чтобы лучше себя понять, начал с работ об извращениях и вскоре преуспел. Я представлял себе, как протекает болезнь и какова в ней роль отца. Однажды вечером, пока остальные пациенты смотрели по телевизору футбольный матч, Стаффорд принялся рассказывать мне о своем отце: о его жестокости, трусости, презрительном отношении к сыну. Затем сменил тему, посоветовал мне прочесть «Америку» Кафки[46], однако не объяснил зачем. Я до сих пор не прочел – и, наверное, так и не узнаю, ни что имел в виду Стаффорд, ни при чем здесь его отец.

Убедившись в своих силах, я обратился к священнику больницы, пятидесятилетнему мужику с тусклым взглядом. Католиков среди заключенных было немного. Первым делом меня спросили о моей мотивации. Я объяснил, что дьявол не покидал меня с рождения и что с детства я проводил сатанинские ритуалы – в одиночку или вместе с младшей сестрой. Пришлось также сказать, что, с моей точки зрения, если Бог и существует, то давно обо мне забыл. Я ни разу не чувствовал его благодати. Однако я верил в Христа не как в Сына Божьего, а как в гуру человеческого рода. Священник спросил, намереваюсь ли я когда-нибудь поверить в Бога. Мой ответ его порадовал: я бы с удовольствием поверил в Бога. Мы договорились проводить вместе по два часа каждую неделю.

Я желал, подобно змее, которая освобождается от старой кожи, освободиться от оков своего детства и больше никогда не просыпаться с эрекцией после навязчивых сновидений. Периоды оптимизма сменялись в моей жизни темными временами. Мне казалось, что я никогда не справлюсь с собой, что я потеряю контроль. Я становился мрачным; боялся, что от судьбы не уйти; распадался на части; чувствовал себя живым мертвецом, который продолжает ходить по земле, не ощущая ни радости, ни скорби. Я ждал неминуемой смерти, естественной смерти, которая, в противовес всякой логике, никак не наступала. Контраст между моим волюнтаризмом и бессилием ставил меня в тупик: я оказывался посторонним для собственной жизни и равнодушным к собственному бытию.

– Человеческое дитя, даже если оно рождается в срок, рождается преждевременно. Девять месяцев оно проводит в водной среде, в амниотическом мешке[47], питаясь через пуповину, похожую на трубку водолаза. Рождение человеческого отпрыска – изначально мероприятие весьма болезненное. Где бы мы ни были – в городах, в саванне, в океане, в лесах, – мы не слышали ничего более душераздирающего, чем плач младенца. Смерть идет за ним по пятам, и, в отличие от детенышей животных, ребенок обретает автономию далеко не сразу. Младенец кричит о своей слабости, о своей неестественной среде обитания, о своей постоянной зависимости: ведь он фактически рыба, выброшенная на сушу. Он кричит о том, что не желает оставаться в плену у своей матери. Внутриматочная беременность полностью определяет ребенка как существо, подчиненное матери. История человека – это история потерянного рая. Периоды прострации, которые ты описываешь, весьма напоминают приступы аутизма. Это возвращение к тишине, к спокойному покачиванию на волнах, к беззаботности и отсутствию какой-либо угрозы. Я не говорю, что ты аутист, Эл, ты далеко не аутист, но некоторые симптомы этой болезни налицо. Ты замыкаешься в себе, потому что мать в свое время не защитила тебя от мира, породив у тебя, таким образом, страх смерти, с которым ты борешься, готовясь к неминуемой гибели. Я знаю, что твои фантазии об обезглавливании отступают, когда ты переживаешь упадок сил, и, наоборот, вспыхивают, когда ты хочешь жить. Это может показаться противоречивым, но это так. Мы должны устранить противоречие, чтобы ты мог покинуть больницу. Нам нужна стабильность, постоянство желаний, психологическая устойчивость. Знаешь, Эл, я много думал о твоих дурных мыслях. Я долго сомневался, но думаю, что это в какой-то степени страх кастрации. Прошу тебя быть искренним в своих ответах. Могу я на тебя рассчитывать? Отлично. Скажи, можешь ли ты себя удовлетворить, никого при этом не обезглавив? На подсознательном уровне ты считаешь, что мать кастрировала тебя. Из-за нее ты не способен испытывать нормальное сексуальное влечение. Ты пытаешься защитить себя от кастрации, отрубая головы девушкам. Ты пытаешься расквитаться с матерью. Я пока что не до конца уверен в своих выводах, но думаю, что решение проблемы не за горами. Мы справимся, Эл.