Книга Вокруг света за 80... свиданий - Дженнифер Кокс

Подозреваю, что как любовник Джим Моррисон был бы абсолютным кошмаром: неверный, эгоистичный, себялюбивый и зачастую жестокий. Но он был также стройным сексуальным богом, создавшим саундтрек моего отрочества, и моя любовь к нему укоренилась глубоко. Я решила провести день у его могилы, на знаменитом кладбище Пер-Лашез, чтобы понять причины влечения к нему.

Свидание № 11: Джим Моррисон, «Дорз». Кладбище Пер-Лашез, Париж, Франция

Пер-Лашез считается наиболее посещаемым кладбищем в мире, а также самым престижным адресом в загробной жизни с самого его основания в 1804 году. Именно Наполеон превратил район трущоб в огромное кладбище и приказал перезахоронить здесь Мольера. Репутация кладбища как единственно достойного места для последнего упокоения была установлена с тех самых пор. Среди миллиона усопших здесь лежат Гертруда Стайн, Эдит Пиаф, Оскар Уайльд, Писарро и Пруст. Но выйдя из метро, вы замечаете множество табличек, стрелок и знаков, указывающих на то, что Джим Моррисон — главная здешняя знаменитость. Однако найти его могилу не так-то просто. На Пер-Лашез до сих пор сохранились десятки извилистых тропинок и обсаженных деревьями бульваров, еще с тех времен, когда здесь жили люди. Но заблудиться здесь не так уж плохо — это прекрасное и трогательное место, а могилы отличаются великим разнообразием, от египетских фараонов в стиле ар-деко и гигантских мускулистых бронзовых ангелов до строгих обелисков из черного гранита, старательно натираемых до блеска каждый день сгорбленными пожилыми женщинами.

Как и кладбище «номер один» в Новом Орлеане, это место, где живые общаются с мертвыми. Что особенно заметно на могиле Джима Моррисона.

Я бродила по кладбищу в поисках могилы Моррисона, втайне радуясь, что деревья, под которыми прохожу, отбрасывают хоть и короткие, но все же тени. Было всего десять утра, но солнце с яростью зубоврачебного сверла набросилось на мою несчастную голову. Воздух был жарким и неподвижным. Ворона, примостившаяся на мраморной голове плачущей мадонны, злобно следила, как я решительно марширую по тропинке. Моя сумка была набита бутылками с водой, историей «Дорз», купленной моей сестрой Мэнди, когда мне было пятнадцать, кремом от загара и другими мелочами, облегчающими сегодняшнее испытание. Сумка то и дело задирала вверх подол моей ситцевой юбки, но пот приклеивал ее к ногам, оберегая мою скромность в месте последнего упокоения.

Завернув за угол широкого бульвара, скрытого среди могильных камней, и подойдя к большому дереву, я обнаружила могилу Джима. Или, вернее, толпу, собравшуюся вокруг могилы Джима.

Тройка парнишек девятнадцати лет на соседней могильной плите устроила небольшой банкет из французского хлеба и оранжины. Тут же громоздились компакт-диски в прозрачных коробочках и «уокмены». Двое круглолицые, явно американцы в бейсболках, третий — длинноволосый француз в мешковатом джемпере. Единственную пару наушников они по очереди передавали друг другу, как косячок.

— «Женщина из Лос-Анджелеса»… моя любимая песня. Че-ерт, просто потрясающе, — протянул первый молодой американец.

Второй энергично закивал:

— Да, здорово, ничего не скажешь. Мой брат, тот, что в оркестре, играет это соло.

— Вот это да-а-а, — выдохнул первый. — Должно быть, он крут.

Француз, очевидно, имеющий кое-какие технические наклонности, принялся распинаться насчет методов звукозаписи и преимуществ обитания в комнате, обитой упаковками из-под яиц. Однако чувствуя, что его не слушают, неожиданно спросил:

— А «Битлз» знаете?

— Да, здорово! — хором заверили американцы и, увидев на его сумке эмблему «Ху», так же дружно осведомились: — А «Томми»[11]у тебя есть?

— Нет, но я собирался посмотреть фильм, — ответил француз, словно оправдываясь.

Все грустно закивали. Так много музыки, так мало времени…

Приятный разговор неожиданно был прерван взбешенным французом, вырвавшимся из-за деревьев.

— Вы что вытворяете? — прогремел он по-французски. — Что на вас нашло?! Сидите на могиле и спокойно обедаете? Никакого уважения к мертвым!

Парни неловко переглянулись. Француз, слишком взволнованный, чтобы стоять на месте, рассерженно метался по дорожке. Американцы, хмурясь, обратились к молодому французу:

— Слушай, о чем это он? Что говорит?

Молодой человек мрачно пожал плечами, разделяя их недоумение, но немного расстроившись, поскольку понял тираду.

— А, — с притворным равнодушием отмахнулся он, — ругается, что мы сидим на могиле.

Американцы потрясенно переглянулись, словно ни о чем не подозревали раньше.

— Так может, нам лучше уйти?

— Э-э… Да, пожалуй, — кивнул парень, откинув с глаз прядь длинных каштановых волос, но не пытаясь пошевелиться.

Все трое нерешительно переглянулись и снова принялись изучать разложенные перед ними компакт-диски.

Нервный француз задыхался от ярости.

— А! — с отвращением выпалил он по-английски. — Туристы! Что вы понимаете?!

С этими словами он умчался, поднимая за собой облако пыли. Примерно через тридцать минут ушли и парни.

За пять часов, проведенных мной у могилы, сюда пришло не меньше сотни людей. Француз, верно, заметил: туристы — народ бесчувственный, но насчет отсутствия уважения… тут он ошибся. Именно по этой причине все они пришли сюда: из любви и уважения.

Могила Джима Моррисона ничем не выделялась. Простая квадратная стела, на которой выбито: «Джеймс Дуглас Моррисон. 1943–1971». Сама могила представляла собой невысокую гранитную рамку вокруг песчаного углубления размером три на шесть футов.

Каждый скорбящий подходил к могиле с видом актера, играющего в собственной одноактной драме. Группа латиноамериканских подростков в майках с эмблемами «Дорз» молча взирала на последнее пристанище кумира с почтительно склоненными головами. Их печаль была так свежа, словно Джим умер только вчера, а не тридцать лет назад. Самый высокий достал из сумки бутылку бурбона, и каждый сделал по глотку. Главный выпил лишний глоток, перед тем как вылить остальное на могилу и осторожно поставить бутылку на стелу. Выпрямившись, он коснулся двумя пальцами сердца, губ и стелы. Подростки, один за другим, повторили ритуал и молча ушли.

Родители-американцы лет сорока, судя по выговору, откуда-то со Среднего Запада, показали могилу троим детям-подросткам и, трогательно изложив историю Джима Моррисона, добавили:

— Когда мы были в вашем возрасте, он означал для нас все на свете. Жаль, что вам не довелось его увидеть.

Девица лет двадцати, обезображенная дредами и почти сплошной татуировкой на лице и теле, с рассерженным видом стояла в тени, затягиваясь косячком. С каждой глубокой затяжкой она угрюмо посматривала на могилу Джима. Лицо, искаженное гневом, напоминало африканскую маску злобной богини. Очевидно, ее обуревали невеселые мысли. Презрительно посмотрев вслед туристам, она тяжело вздохнула и устремилась к покинутой могиле. В последний раз затянулась и бросила все еще тлеющий окурок.