Книга После войны - Ридиан Брук

Альберт вытянул руку. Она провела пальцем сначала по одной восьмерке, потом по другой, ощутила неровность рубца.

– Как тебе его сделали?

Альберт подошел к буфету, выдвинул ящик, достал пачку сигарет.

– Вот этим.

Он прикурил, глубоко затянулся и предложил сигарету Фриде. Она неловко зажала ее губами, вдохнула дым и тут же закашлялась. Альберт рассмеялся каким-то неожиданно ломаным, трескучим смехом – скорее как мальчишка, чем мужчина.

– Хватила лишнего! Тяни медленно. Вот так. Понемножку.

Он забрал у нее сигарету и показал, как это делается. Коротко затянулся и вернул сигарету. Фрида взяла ее, подержала, но курить не стала, а медленно, как фокусник на сцене, подняла руку и, добившись его внимания, повернула сигарету горящим концом вниз, к раскрытой ладони, и начала опускать.

Альберт схватил ее за руку и забрал сигарету:

– Не порти хорошее курево.

У нее защипало в глазах. Как же так? Только что она была истинной немкой, а теперь вдруг снова глупая девчонка.

Альберт повернул ладони тыльными сторонами вверх, показал ей:

– Видишь?

Фрида смотрела, не понимая.

– Что ты видишь?

Он придвинулся ближе, чтобы она могла рассмотреть кожу, костяшки, ногти. Фрида молчала, боясь сказать что-нибудь не то. Уж лучше ничего не говорить – больше шансов угодить. Здесь, в доме, Альберт изменился: внимательный и заботливый молодой человек стал кем-то другим, более твердым и напористым. Словно наружу проглянула истинная суть.

– Видишь ногти?

Как и у нее, ногти у него были черные от грязи руин. Ногтем большого пальца он выковырнул кусочек грязи из-под ногтя среднего и показал ей: слипшиеся частицы пепла и пыли.

– Пыль нашего города. Пепел наших людей. Посмотри. Здесь. – Альберт выковырнул еще немного грязи. – Это осталось от юной немецкой девушки. Видишь? – Он растер по ладони «останки юной немецкой девушки», поднес ладонь ко рту, слизнул и проглотил. Потом наскреб еще грязи и протянул ладонь Фриде. – Пепел невинных немецких детей, которые никогда не узнают то, что знаем мы, и никогда не увидят то, что видим мы.

Фрида взяла его руку, слизала «пепел невинных немецких детей» и приняла их в себя. Альберт взял ее руки. Раскрыл ладони. Пробежал пальцем по мягкой белой коже – от запястья до локтя и назад.

– Калеча себя, Германии не поможешь. Живя, где живешь, можешь принести пользу… делу. Нам нужны вещи, которые можно продать на черном рынке. Сигареты, медикаменты, ювелирные украшения, одежда. Все ценное, что можно продать. Поможешь?

Она кивнула.

– Кому нам?

– Сопротивлению. Ты познакомишься с ними.

– Вас много?

Альберт вдруг взял ее за подбородок и поцеловал, протолкнув язык между ее губ, она ощутила резкий вкус грязи. Ее и раньше целовали – в душном домике летнего лагеря, где Гитлерюгенд и Юнгмедельбунд жили вместе: власти поощряли подростков искать «благотворную радость бытия», но там было другое. Тот, совавший в нее свои пальцы, был мальчишкой, а его приятели, наблюдавшие за ними, вообще не испытывали никаких чувств. В сравнении с ним Альберт был мужчиной.

– Ты должна узнать кое-что о полковнике. Если он комендант, ему многое известно.

Фрида снова кивнула.

После этого поцелуя она, если бы он попросил, пошла бы даже в русскую зону.

Альберт притянул ее к себе.

– Никому обо мне не говори. Понятно? – Он сжал ее так, что стало больно. Фрида даже испугалась.

– Да.

– Меня нет. Повтори!

– Тебя нет.

Альберт отпустил ее, улыбнулся.

– Хорошо. – Он прошел к висевшей на спинке кресла куртке и достал из кармана что-то, похожее на склянку с таблетками. Вытряхнул одну, проглотил, запил водой. Прошелся по комнате. Сел на подлокотник кресла. Его как будто трясло. От недавнего самообладания ничего не осталось.

– Зачем ты принимаешь таблетки?

– Помогает бодрствовать.

Теперь он казался другим, испуганным и больным мальчишкой. Фриде стало не по себе – она уже привыкла к сильному и отчаянному мужчине. Внутри нее нарастало какое-то странное чувство.

Фрида коснулась его лица, погладила по щеке, как делала мама, когда она не могла уснуть из-за воя бомбардировщиков и страха сгореть заживо во сне. «Что, если я умру посреди сна?» – спрашивала она, и мать всегда отвечала: «Они ничего тебе не сделают».

Теперь то же самое шептали ее губы:

– Они ничего тебе не сделают.

Альберт вздрогнул, как вздрагивает живое существо, не знавшее и не понимающее таких прикосновений. Она погладила его еще раз и еще, а потом он отстранился и пробормотал, что ему надо смыть пыль. Что бы ни терзало Альберта, приручить его одним лишь прикосновением было невозможно.

Морганы сидели перед камином в холле и играли в криббидж, когда на лестнице появился герр Люберт. За ним, отстав на пару шагов, неохотно тащилась Фрида.

– Прошу извинить за вторжение, – сказал Люберт, лицо его было непривычно сурово.

Льюис поднялся:

– Герр Люберт. Мы как раз говорили… говорили… – не так ли, дорогая? – что вы должны как-нибудь составить нам компанию… поиграть и, может быть, посмотреть кино. У вас все хорошо?

Люберт кивнул и остановился, поджидая дочь. Она тоже остановилась за спиной у отца, так что ему пришлось повернуться.

– Мы пришли… Фрида пришла… извиниться.

Рэйчел перевела взгляд на девочку. Та стояла, потупив глаза, уронив одну руку, а другой нервно почесывая локоть.

– За что? – спросил Льюис.

– За это. – Люберт протянул голову Катберта.

– Вы ее нашли! – воскликнул Эдмунд.

– Фрида? – Люберт посторонился, давая слово дочери.

Последовала мучительная пауза. Рэйчел уже хотела сказать, что это неважно – что бы там ни случилось, но тут Фрида подала голос.

– Es tut mir leid, – едва слышно пробормотала она.

– По-английски! – рявкнул Люберт, державшийся принужденно.

– Извините, – сказала Фрида.

Сам факт того, что девочка говорит по-английски, и говорит хорошо, стал для Рэйчел откровением.

– Спасибо, что сказала это.

– Теперь Эдмунду, – потребовал Люберт.

– Извини. – Фрида посмотрела на Эдмунда.

– Все в порядке. Это ерунда.

– При всем уважении, Эдмунд, это не ерунда. – Герр Люберт протянул голову Катберта: – Это твое.

– Er gehort mir![34]– крикнула Фрида и, развернувшись, умчалась вверх по лестнице.